Часть 3. Призраки
Глава 1. Сильнее всего

Туман медленно полз по узким переулкам. Плотная завеса прохладной вечерней влаги стлалась, прижимаясь к влажному асфальту. Проржавевшие канализационные люки чуть скрипели и звенели в такт проезжавшим мимо машинам, с покрытых шифером и черепицей крыш капала грязная сероватая вода. Тонкие струи медленно сплетались в некое подобие паутины на холодной мостовой, расползались в разные стороны, будто бы в поисках выхода из бесконечного невидимого лабиринта. Пляски неяркого света и размытых теней на серых холодных стенах, запах выхлопных газов, тлеющего мусора, гниющих пищевых отходов, пролитого бензина, подтекающего моторного масла – всё растворялось в дожде, перемешивалось с холодной водой, льющейся с вечно серого застланного тучами неба. Плотный ровный бой капель о стекло, казалось, был пульсом самого города дождей. Тонкие маслянистые струи медленно ползли сверху вниз по толстому оконному стеклу, пересекались, сходились в одну, словно давно не видевшие друг друга влюбленные – сплетались и становились единым и неделимым целым. Одинокие мелкие пятна воды, чуть продержавшись на скользкой прозрачной поверхности, внезапно резко срывались вниз, скатывались, погружались и растворялись в очередном потоке, становясь его частью. Одиночество было невыносимым не только для людей, но и для дождевых капель…
Билл сидел в старом кресле викторианской эпохи, почти вплотную придвинутому к окну, и смотрел на дождь. В забрызганном окне он видел город. Тонкие ровные вены дорог, царапины зданий, рваные раны и шрамы крыш. Мотыльки дождевых капель бились и бились в холодное оконное стекло. Чужие незнакомые тени мелькали в странном тусклом желтоватом свете. Фонарь напротив окна превратился в неяркое грязно-светлое пятно со множеством отходящих в неизвестность лучей. Билл молча сидел в темноте и смотрел на засыпающий город. Странная паутина, созданная века назад безумным пауком, в этот час казалась странной, бессмысленной кружевной вязью. Окутывала пространство, пронизывала реальность, опутывала и порабощала её, затягивая самого Билла в центр – логово паука. Огромная сеть, поглотившая и окружившая всё. То и дело тут и там вспыхивали и гасли огни умирающих светлячков-машин, мелькали тени мушек-людей. Город был вокруг, и казалось, из него никогда не будет выхода. Сеть, за годы и века созданная руками рабов-людей, разрослась и теперь стала загадочным лабиринтом, без входа и выхода. А в каждом лабиринте есть свой Минотавр, свой двуликий единый Дьявол и Бог собственного мира рухнувших надежд, несбывшихся мечтаний. Мира без смысла, мира нигде и никак. Мира незачем и не для чего. И Минотавр поджидал его где-то, тянул к нему свои клешни-руки, чтобы в одночасье сомкнуть их на хрупкой мальчишеской шее, окатить холодом своего умерщвляющего, пронизывающего до самой души взгляда, сдавить мечтающее о маленьком глотке живого воздуха горло, и навеки закрыть глаза, оставив в них только страх. Билл боялся Лондона, как не боялся в своей жизни ничего другого. Этот странный город, странные люди, старинные замки, портреты давно умерших людей, вековые традиции, ставшие в современном мире скорее артефактом, нежели антиквариатом – всё это было загадочным, непонятным, пронизанным какой-то потусторонней мистикой, а потому до ужаса пугающим. Оно было сотканным словно из тончайших, могущих в мгновение ока порваться нитей какой-то беспредельной тоски, выстроенным подобно прекрасным готическим соборам Гаудио, но не на камне, а на песке. Город казался столь призрачным, столь эфемерным и иным, что, казалось, может исчезнуть с горизонта с первыми холодными лучами рассветного солнца, подобно каплям ночной росы. И где-то там сейчас был Том, спрятанный, скрытый где-то глубоко внутри самим городом. Том, за последнее время ставший таким далёким, а потому недоступным, что будто бы и не было возможности когда-нибудь вновь увидеть его прежним. И дальность эта порождала сомнения, а был ли вообще Том когда-либо таким, каким его помнил Билл, или же это была всего лишь фантазия, странный, глубоко и надолго врезавшийся в память сон. Все прикосновения, всё ласки, поцелуи, ночи вместе и порознь – всё это было ли реальным или же Билл только лишь придумал себе всё это? Том, медленно раздевающий его в призрачном лунном свете… Том, выгибающий свою спину от наслаждения… Том, кричащий в звенящую тишину ночи от дикой смеси боли и желания… Что есть реальность здесь? Что вымысел? Может быть, они оба – не больше, чем тени, думал Билл, закуривая пятую за последний час сигарету. Лишь фантазии друг друга… Два проникших друг в друга фантома, обречённые навсегда исчезнуть на рассвете…
Билл напряжённо всматривался в сгущающийся сумрак ночи, стирающий все грани и границы, поглощающий и зачерняющий реальность. Электрический свет фонарей, неоновых реклам, гаснущих окон домов становился всё более резким и отличающимся от окружающего пейзажа. Город из силуэта превращался в странное подобие стаи светлячков, собирающихся вместе, чтобы сделать собственный мир чуть светлее и ярче. И чтобы не чувствовать одиночество. Том был для него единственным, что могло спасти от едкого привкуса одиночества и приходящего с ним страха. Только он мог войти без стука, сесть рядом, мягко обнять за плечи и нежно притянуть к себе. И только его мог не стесняться Билл, когда хотелось плакать. Но в последнее время всё изменилось до неузнаваемости. Всё исчезло, как корабли исчезают за тусклым утренним горизонтом. И вместо ставшей обычной близости вдруг пришли непонимание, боль и одиночество. Сначала – отстранённость, неискренность, таинственность и молчание. Потом – привычка отводить взгляд, избегать встреч, селиться в разных номерах. После – смены телефонных номеров, открытое избегание и игнорирование друг друга, безразличие и жёсткость. Сухость в ответах на простые вопросы. Отсутствие даже коротких, мельком брошенных взглядов при встрече. И ощущение пустоты там, где совсем недавно всё дышало и пылало жизнью и… любовью? Любовь окончилась. Внезапно. Резко и без предупреждений. Почему и как это произошло, было непонятно им обоим. Билл ощущал, что Тому тоже не приятен такой поворот событий, трудны такие новые отношения, но… Ни он сам, ни Том не находили в себе сил признаться друг другу в этом. Точнее, просто не хотели признаваться, потому что признаться другому означало в первую очередь признаться себе самому. Последней каплей стал неприезд Тома домой на короткие недельные каникулы. Вместо этого – рекламная кампания новых гитар. Впервые в жизни Билл так сильно обиделся на Тома, что не мог простить его целый месяц. А когда понял, что уже может, это внезапно оказалось совсем необязательным – Том практически исчез из его жизни. Оставался рядом, но мыслями был где-то бесконечно далеко. А вместо былой нежности к нему в сердце остались лишь обида и едкая горечь. Родной брат-близнец совершенно внезапно превратился в совершенно чужого, незнакомого человека. Такого же, как все. И лишь пустота и холодный лёд – там, где совсем недавно были страсть и любовь. Окончившиеся так внезапно, сухо и болезненно.
Билл в который раз достал телефон и набрал старый номер Тома, в который раз услышал ставший уже знакомым «Out of service». Чуть посмотрев на постепенно меркнущий экран, Билл нашёл в записной книжке номер Дэвида и нажал «Набор»…
Очередной стакан виски стал пустым спустя всего лишь пару мгновений после своего появления на столике. Том, чуть поморщившись, проглотил ледяной отдающий дешёвым спиртом напиток. Голова затуманилась, стены и окружающий мир постепенно теряли свои очертания, размываясь и превращаясь в непонятное трудноразличимое месиво. Посуда на столе чуть задрожала и зазвенела – не то от только что прошедшего под ногами поезда метро, не то от подействовавшей новой порции алкоголя. Никогда до этого Том не чувствовал в себе такого страха, как сейчас. Дребезжание стёкол и стаканов постепенно прекратилось. В этот час в баре кроме самого Тома оставалась лишь пара пьяных работяг, спящих на своих столиках. Он встал и, оставив на столе несколько евро, нетвёрдой походкой вышел на улицу. Дождь лил как из ведра, мгновенно промочив его до нитки. Плотные струи с силой хлестали по лицу, рукам, плечам, спине, превратив его в один миг в некое подобие облезлой уличной собаки, только что вылезшей из протекающего неподалёку узкого канала. Капли падали на мокрый асфальт, вода стекала по лицу со лба, образуя на щеках странное подобие дорожек слёз, смыкающихся на остром подбородке. Том посмотрел на затянутое плотными чёрными тучами небо, и через секунду глаза застлала вода, рваными толчками проникающая под воротник футболки, холодным огнём стекающая по груди, животу… Руки Билла… Там же… Только несущие с собой тепло, спокойствие и предчувствие такой долгожданной и близкой неги… Том сделал несколько шагов, оступился, упал на холодный жёсткий асфальт. Почувствовал резкую боль в правой ладони. Поднёс её к глазам. Увидел свежий глубокий порез по всей её ширине, текущую из него кровь и пустую консервную банку, медленно, с дребезжанием катящуюся в сторону. В голове прояснилось, на глазах выступили слёзы, смешиваясь с холодным дождём. Мир внезапно обрёл прежние резкие очертания. Если бы рядом был Билл, он бы не позволил ему так глупо поранить руку, промелькнуло в голове. Том чётко представил себя в гостиничном номере, увидел Билла, со всех ног бегущего в ванную за перекисью и бинтом из аптечки… Такого родного, такого близкого и такого любимого… Увидел, как тот суетливо и неумело обрабатывает и перевязывает рану. Как смотрит не то с заботой, не то с лёгкой укоризной на своего старшего брата. Как что-то говорит своим ангельским голосом… Том заплакал ещё сильнее. Поднялся на ноги, отряхнул джинсы и, пошатываясь, направился в сторону отеля. Всё это должно когда-нибудь закончиться. Жаль, что всё закончится именно так. Хотя Том сделал всё, что было в его силах, чтобы оттолкнуть брата от себя, заставить его себя ненавидеть, заставить забыть… Но почему-то сейчас он стал сомневаться в правильности своих поступков. Ведь они были слишком жестоки, а Том не мог быть жестоким по отношению к брату. Всё-таки любовь брала своё. Любовь была сильнее всего. Но только не смерти…


Глава 2. Красная дорога

Свет дрожал во влажных карих глазах, пристально и чуть зло смотрящих в полный бушующего моря пляшущих рук, горящих завистью, любовью и преданностью глаз зал. Ещё пара таких же, но чуть более светлых глаз сейчас была прикрыта сомкнутыми веками с длинными светлыми ресницами. Голова чуть запрокинута назад, острый подбородок грациозно поднят. Первые глаза только что совершили быстрый пробег по океану людей, чуть устав, на мгновение устремились на серый пол сцены. Веки сомкнулись на какой-то миг, вновь открыли уже полные восторга, смешенного со странной тоской два огонька. Билл стоял вполоборота к залу и игриво смотрел на Тома, резко и рвано берущего последний аккорд. Рука, сжимавшая голубой медиатор, плавно опустилась вниз, чуть покачнулась, словно в бесцельной попытке найти какую-то опору в пустоте. Замерла тонкой веткой с белой гроздью напульсника, чуть светящегося в приглушённом свете. Глаза широко распахнулись и с нескрываемым сожалением устремились на тысячи еле различимых теней, на мгновение застывших в полумраке, словно бы пытались насладиться до конца этим последним феерическим актом творения. Лёгкое волнение, сродни трепету, прошло по на короткий миг замершему морю разгорячённых музыкой людей. И в одно мгновение тысячи глаз засияли в ответ на всю любовь, подаренную им. Свет ярко вспыхнул, и вместе с ним оглушающий всплеск криков сладко ударил по плохо слышащим от напряжения ушам. На угловатом, чуть утомлённом лице засияла улыбка. Полная любви и обожания. Полная радости и нежности. И хотя каждый видящий её из зала думал, что предназначалась она именно ему, она была всего лишь ответом на такую же, полную страсти, улыбку твоего близнеца…
Резкое движение руки, как взмах меча в ночной прохладе, – и кепка на полу. Руки, чуть помедлив, начинают стремительное скольжение по колышущейся футболке, стремясь поскорее добраться до столь желанного родного тела. Пары алкоголя и табака пронизывают воздух, окутывают ноздри, не в силах даже слегка прикрыть бушующую в юных грациозных телах жаркую страсть. Губы, сомкнувшись, разрезаются острыми скальпелями горячих влажных языков, ласкающих нёба, быстро скользящих по белым ровным рядам зубов, соприкасающихся и слипающихся друг с другом. Руки на плечах, руки на спине, руки на груди. Руки, разрывающие футболки на куски. Руки, с нетерпением расстёгивающие тугие пряжки кожаных ремней. Руки, буквально срывающие молнии. Руки, сталкивающие джинсы с худых тонких ног. Капелька пота чуть жжёт уставшие от яркого света софитов глаза. Чуть влажные волосы падают, налипая, на покрытое тонким слоем тонального крема лицо. Руки на пояснице. Руки на лице. Руки. На руках…
Том, резко ухватив тонкие ноги брата под коленями, забросивший их себе на плечи. Проведший раскрытыми ладонями по нежной коже живота Билла, заставив того вжаться затылком в кровать. Том, чуть наклонившийся, чтобы на секунды прикоснуться зубами к розовому соску на худой груди. Том, резко вошедший в Билла. Громкий крик боли и счастья, пронзивший мгновение тишины. Разломивший её на до и после. И два осколка, падающих в глубокую холодную тьму. Два тела на кровати, рвущие друг друга на части. Два тела, полные страсти, приносящие друг другу радость минутного слияния в одно и забывшие о тихих отголосках боли. Два тела, бьющиеся и трепещущие в судорогах на вершине блаженства. И два громких стона, ставшие единым…
Пустая консервная банка, лежащая на мокром асфальте, отражала тусклый жирный свет жёлтой лампы старого фонаря. По жёлтому пятну на трёхдюймовом диске с рваными краями медленно ползла вниз тонкая красная капля, размываясь и смешиваясь с водой. В десяти ярдах от неё – розовое пятно на сером асфальте. Ещё одно – через восемнадцать дюймов дальше. И дальше, через ровные одинаковые промежутки – такие же розовые пятна. Словно странные следы чьей-то боли на вечно холодном грязном асфальте. Будто странная дорога страданий, ведущая в затхлое, холодное и неприветливое никуда. Начертанная с единственной целью – просто быть оставленной на земле. Просто отстаться. И просто быть. Ведущая в чуждость, ведущая в опостылевшее злое одиночество. И уходящий по ней худой мальчик, натянувший на кепку давно промокший капюшон.
Тягучая, плотная завеса пустоты и стремительной пульсирующей боли в распоротой ладони опускается на плечи. Обхватывает их, словно укрывая шалью холода, от которого нет и не будет спасения. И странная дорожка звёзд над головой. И светящаяся, постепенно исчезающая с дождём дорожка крови. Дорожка вдоль серых мокрых стен, вдоль расчерченных уличных полос машинам навстречу. Дорожка, по незаметным следам которой утром помчится куда-то вереница людей… В своё наступившее сегодня, в свою исчезающую пустоту. В своё меркнущее с каждым днём солнце, закатывающееся с каждым днём всё раньше и раньше. Дорожка любви и дорожка тепла. Дорожка пустоты и скорби. Дорожка тебя… Исчезает… С каждой каплей… Как и всё – исчезает навсегда, уходит, пропадает и смывается дождём. Лишь чуть розовеющая вода там, где совсем недавно ещё теплела кровь, только что вырвавшаяся на свою смертельную свободу прочь из ещё живого тела. Красные следы тебя на холодных улицах города дождей. Красные следы тебя в этой вечной влаге. Исчезают… И шаги твои – как биение хода часов угнетающе быстрого и торопливого времени. И следы твои – как часть тебя, что даришь ты этому миру. И всё танцует в вечном смертельном танце нигде на самом краю Вселенной. Затерянное и смываемое, исчезающее, но такое манящее своей неотвратимостью будущее встречает тебя своими холодными объятиями. И ты идёшь. Маленький мальчик. Ты с каждым шагом ближе к ней – твоей вечности. Идёшь, проторяя дорогу другим. Тем, что утром пойдут по ней, смытой, но оставленной тобой для никого. Пойдут, чтоб исчезнуть…
Какой же серый асфальт в этом городе! Какое же холодное высокое небо над головой! О город! Твоя величественность и мрачность пугают. Твои улицы навсегда запоминают наши шаги. Но запомнят ли они нас, таких молодых и сильных? Запомнят ли их, старых и больных? Улицы, переплетающиеся сетью горя и радостей, становящиеся запутанным лабиринтом для теней и призраков, живущих здесь. Ты – город грехов. Ты – город страданий. Улицы, становящиеся сценой жизни людей, сметаемых и уносимых в никуда течением всепоглощающего времени. Улицы, запутанные, захламлённые, как человеческая память. Улицы-вены, по которым течёт твоя кровь – люди. Улицы-западня, из которой придёт забирать добычу ловец-Смерть. Улицы, сплетённые в один бесконечный лабиринт слёз, страхов, страданий, боли и любви. А на всё это сквозь тучи, словно сквозь занавешенное шторами окно, молчаливо и величаво взирают звёзды. Они видят. И они ждут. Тебя, мой маленький мальчик, так любящий жизнь. Тебя, моё холодное странное солнце, не блещущее, а испепеляющее и уходящее за свой вечный горизонт, чтобы никогда уже больше не вернуться оттуда. Тебя, моя боль и любовь. Тебя, моя тоска, нежность и погибель. Ждут и молчат. Как и прежде. И видят они не стены, что запирают тебя подобно огромным засовам на дверях временных. И видят они не тени, что пляшут на этих стенах. А видят они ту тонкую красную дорожку, что чертишь ты кровью своей. Дорожку без начал. Дорожку без концов. Обрывающуюся у старых тяжёлых дубовых дверей отеля. Дорожку… За закрытые двери? Нет, мой друг. Дорожку в самое небо. Дорожку к звёздам. К ним, ждущим и молчащим. К ним, величавым и далёким. Твою дорогу. К ним. От рождения. И до самой Смерти…
Чавканье промокших, набравших грязной дождевой воды кроссовок по старому ковру. Звон ключей, выпавших на мраморный пол из замёрзших пальцев. Учащённый стук сердца в юной груди. Капли воды на коврик перед дверью. Тяжёлый вздох нагибающегося за ключами тела. Полуприкрытые от боли и усталости глаза. Звон металла о металл, хруст пружин в замочной скважине. Скип несмазанных дверных петель. Щелчок закрываемого замка. Скольжение промокшей толстовки о дерево. Скатывающийся по начищенному до блеска холодному паркету ковёр, на который устало падает молодой подросток. Минута тишины. И тихий, едва заметный шлепок первой упавшей в мягкий ворс капли с промокшей кепки. Лёгкая щекотка от скользящей по щеке и шее слезы. И два медленно растущих пятна крови – там, куда упала холодная правая ладонь, и там, где на высоте полу-дюйма висит острый кончик носа. И вновь тишина. Холодный ночной сумрак. И тусклые звёзды, молча смотрящие на застывшее под дверью тело сквозь мокрое стекло окна.
Толстая длинная рука, покрытая седеющими волосами, опрокинула будильник, стоявший на краю тумбочки. Размытая комната постепенно становилась знакомой, хотя только что открытые в темноте глаза отказывались ещё в это верить. Дэвид увидел тусклое голубоватое свечение экрана мобильного телефона, протянул к нему зависшую в пустоте руку. Еле слышно, чтобы не разбудить мальчишку, лежащего рядом с ним, чертыхнувшись, взял телефон, нажал «Приём» и услышал знакомый голос Билла. Мальчик, лежащий на кровати рядом с ним, уже протирал заспанные, ещё непривыкшие к темноте глаза, и Дэвид чертыхнулся второй раз, но уже вслух. Он не мог понять, что же так понадобилось младшему Каулитцу, находящемуся притом в английской столице, в четыре часа утра. Но вся злоба и непонимание мгновенно улетучились, когда он услышал в дрожащем голосе тревогу и страх.


Глава 3. В последний раз

Дэвид молча нажал на «Отбой», медленно положил телефон обратно на тумбочку, опустился на спину и прижал к себе непонимающего такой перемены мальчишку. Мягко потрепал по мягким русым волосам, провёл тыльной стороной ладони по правой чуть шершавой щеке, кончиком указательного пальца погладил сухие тонкие губы. Недоумённо посмотрел на ошарашенного подростка и, громко сглотнув, тихо спросил:
- А тебя как зовут-то хоть?
Мальчик, окончательно запутанный таким поворотом событий, еле слышно прошептал:
- Том…
Дэвид дважды резко ударил затылком смятую подушку, повернулся на бок, прижался щекой ко лбу мальчика, взятого им на ночь на одной из улиц за пятнадцать евро. Подросток, постепенно успокоившись, закрыл свои глаза и задремал, не почувствовав, как ему на лоб со щеки Дэвида беззвучно скатываются слеза за слезой.
Машина медленно ехала по тёмной дороге прямо в сплошную стену холодного дождя. Том нервно теребил веревку своей куртки, Билл молча смотрел в окно. Он медленно водил пальцами по запотевшему стеклу, пытаясь повторить переплетения дождевых струй с другой стороны окна. Две стороны стекла – дождь и замёрзшие пальцы. Как две стороны одного человека – того, что есть они вместе с Томом вместе. Точнее, были. А были ли, в очередной раз задавал себе вопрос Билл. Был ли этот молчаливый подросток, сидящий сейчас у другого окна, с тёмными кругами под глазами его братом? А был ли вообще у него брат, или же тот так похожий и одновременно с тем не похожий на него самого человек его братом? А был ли вообще у него брат? С каждым днём всё происходящее всё меньше напоминало жизнь, всё больше походило на страшный и странный сон. Сон, в котором затерялся Билл и в котором был кто-то, кого он любил. Имя не вспомнить, именем не жить. Три буквы – слово. Слово – имя. Имя – человек. Человек – жизнь. Жизнь – следы. Следы – память. Билл подышал на стекло, медленно вывел отдающим готикой шрифтом надпись «Том». Посмотрел, как сквозь только что написанные буквы насквозь просвечивает пустынная улица, старая облезлая автобусная остановка. Как светятся окна одинаковых, словно близнецы, домов. Как льёт холодный серый дождь. Как однообразно и медленно мелькает дорожная разметка. Билл прислонил расправленную пятерню к стеклу прямо поверх написанных им букв. Ладонь почувствовала лишь холод и сырость. Отнял руку, бросил короткий взгляд на неё, выхвативший лишь тонкий налёт блестящей воды на светлой коже. Взглянул на стекло. От оставшегося следа ладони вниз по нему расползались тонкие длинные струйки воды, размывая и унося в никуда последние следы начертанной им надписи.
Старый, изогнутый ровной дугой фонарь проплыл в заливаемом мире за окном. Так странно, думал Том. Вот он мир, там сейчас идёт дождь и течёт своя жизнь. А они с Биллом, как и хотели когда-то, вырвались вдвоём из этого мира. И сейчас они сидят одни, только он и его брат, в машине, а мир далеко, отделённый от них холодным стеклом. Они вместе, как и хотели, но… Между ними – невидимая стена. Молчание, непонимание, одиночество. И дорога, по которой они едут в этой чёрной машине. Куда она, эта дорога? Куда? И куда они? Они, так сильно любившие друг друга? Куда они, так плотно прижимавшиеся своими тонкими телами друг к другу по ночам? Куда они? Куда весь мир? Зачем он им? И где они теперь? Так ли было нужно? Так ли было важно? Зачем? Зачем все эти ночи, полные любви? Зачем все разговоры? Зачем улыбки, смысл которых так никогда и не был разгадан никем? Зачем всё было так, если сейчас всё так как есть? Зачем слова? Зачем молчание? Зачем вообще нужно было приезжать в этот вечно плачущий по кому-то своим бесконечным дождём город? Зачем нужно было так страдать? Почему? Почему сейчас всё именно так, а не иначе?
Билл проснулся от ярко бившего в глаза сквозь незакрытое окно солнца. Чуть потянувшись, Билл провёл рукой по кровати, но Тома там не было. Он окончательно проснулся, резко поднялся в кровати и увидел записку на тумбочке со своей стороны. Взял сложенный пополам листок бумаги, развернул его, поднёс к чуть сощуренным глазам. Прочёл. Выпустил листок из руки. Бумага совершила плавный полёт от дрожащей руки до матового паркета. Приземлилась. Чуть покачнулась от сквозняка. Застыла. Билл упал на спину. Поднёс руки к лицу. И заплакал.
Билл смотрел на Тома, сидящего в двадцати ярдах от него. За эти три дня он ещё не привык не смотреть. Не привык, что на свой взгляд не получит ответа. Не привык к молчанию. Не привык какому-то потустороннему холоду. Не привык чувствовать себя одиноким, хотя тот, кто его всегда спасал от одиночества, был совсем рядом. Не привык молчать. Не привык так жить…
Том молча листал журнал, но чувствовал на себе взгляд Билла. Он будто пронзал его, причиняя почти невыносимую физическую боль. Том не смел поднять своих глаз и посмотреть в полные надежды глаза брата. Не смел даже подумать об этом. Том не боялся. Так было надо. Надо ему, чтобы сберечь своего брата. Надо Биллу, чтобы ему не было так больно. Надо всему миру, для которого их больше не существует и в котором больше не существует их. Спасти хотя бы память. Спасти хотя бы то, что было, если не суждено спастись самому. Том подавил в себе желание расплакаться и резко перевернул страницу.
Билл поднимался по трапу самолёта. Лондон ждал их. Пара часов, и город примет их. Токио, Япония… Это вчерашний день, думал Билл. Желание исполнилось, пора загадывать новое. Самая загадочная из европейских стран, самая странная из мировых столиц. Самые тёмные тучи, самый холодный и самый серый дождь. Билл, инстинктивно пригнув голову, вошёл в салон. Том выбросил сигарету, ухватился рукой за холодный поручень трапа, поднял ногу, нащупал ступеньку, и начал подниматься. Взойдя по трапу вверх, он последний раз оглянулся. Берлин, за последнее время ставший таким родным, через несколько мгновений останется прошлым. Том прекрасно знал, что уже сюда не вернётся. Он смотрел в последний раз на дома, в последний раз ловил ртом родной воздух Германии, в последний раз закрыл глаза и в последний раз попрощался. Навсегда. Попрощался с мамой, которая сейчас сидела дома и, наверное, смотрела на их с Биллом детскую фотографию. Попрощался с псом, с которым играл в последний раз неделю назад до самой ночи. Попрощался с отчимом, благодаря которому он всё же смог исполнить самую важную для Билла мечту. Попрощался с отцом, которого не видел уже очень давно и которого нашёл в себе силы простить сейчас. Попрощался. Сделал глубокий вдох, чтобы не заплакать. Зажмурился в последний раз. Открыл глаза. «Прощай всё!» - в последний раз прошептал про себя. Повернулся и вошёл в салон. Всего три дня, думал Том. Осталось три дня. И всё. Конец…
- Том! Том! Что с тобой, Том? – резкий, испуганный, срывающийся на крик голос постепенно возвращал к реальности. Том почувствовал, как крепкие руки поднимают с холодного пола его обмякшее, ослабевшее тело. Почувствовал, как текут слёзы и вода по щекам. Почувствовал, как капельки крови струятся по верхней губе и пальцам. Почувствовал боль. И радость. Вспомнил. Любовь…
Билл тащил только что найденного без сознания под дверью собственного номера брата к себе на кровать. Уложил и начал быстро стаскивать с него мокрую одежду. Бросился в ванную, схватил полотенце и аптечку и метнулся обратно в комнату. Том уже сидел на кровати и смотрел сквозь него. Резко подбежал, встряхнул за плечи. Том недоумённо посмотрел на него и еле заметно улыбнулся.
- Что происходит, Том? – голос заметно дрожал от страха, но Биллу сейчас было уже всё равно.
- Что происходит? – Том громко рассмеялся в лицо Биллу. – Я умираю, Билл!
- Что? – Билл посмотрел на брата полными недоумения глазами. – Сейчас не время для шуток, Том! Что в конце концов происходит?
- Что происходит?! У меня рак, Билл! Слышишь? Рак! И сегодня мой последний день! Я умираю, Билл! Я умру, и это уже невозможно исправить! Когда мы улетали, я знал, что не вернусь живым, Билл! Я умираю… - на одном дыхании выпалил Том и в изнеможении свалился на кровать.
Билл выронил полотенце с аптечкой из рук, спиной вперёд добрался до кресла и обессилено рухнул в него. Посмотрел на Тома. На выдохе прошептал:
- Так значит…
- Да, - грустно улыбнулся Том. – Я не хотел, чтобы тебе было больно.
- Но у нас было время… - глаза Билла были влажными от готовых прорваться слёз.
- И не было шансов… - голос Тома дрогнул. – У меня… - прошептал Том, и отвернулся.
Билл молча смотрел в пустоту. Губы дрожали, руки нервно подрагивали на коленях. Билл молча вслушивался в звенящую тишину. Смотрел на Тома. Смотрел в окно… Медленно поднялся и начал раздеваться.
- Зачем?.. – Том, как завороженный, смотрел на Билла, а в глазах стояли слёзы.
- Я люблю тебя. Несмотря ни на что. В последний раз, Том. В последний раз…

Эпилог

Билл молча сидел и слушал, как постепенно перестаёт дышать Том. Кровь тонкой струйкой ползла из ноздрей, руки тонкими плетями неуклюже лежали на кровати. Билл поднялся, взял со стола стакан, сходил в ванную, набрал в него воды. Вошёл в комнату, достал из всё ещё валявшейся на полу аптечки вату, намочил её в стакане. Подошёл к кровати, тихо сел, стараясь не нарушить последнего сна. Аккуратно провёл влажной ватой по верхней губе, по заострённому носу, по щекам, смывая с них последние слёзы. Убрал руку и посмотрел на такое знакомое и такое любимое лицо. Наклонился и чуть прикоснулся губами к тёплым сухим губам Тома. Не отнимая губ, вслушивался в еле слышное дыхание. Разгладил пальцами брови брата, чуть распушил ногтями ресницы. Дыхание прервалось. В номере повисла тишина.
Стакан с водой медленно выскользнул из рук. Тонкие пальцы ещё ощущали хрупкую твёрдость, но вместе с тем в них уже начала вплетаться пустота. Холодное запотевшее стекло мягко устремилось вниз, рассекая плотный воздух, разрезая тишину и пронзая своей прозрачностью полумрак полупустого гостиничного номера. Белый шёлк простыни, смятой и холодной, мерно и тускло светился в приглушённом электрическом свете.
Вода из разбитого стакана медленно текла по холодному деревянному полу, ползла по его неровностям, сметая вместе с собой мелкие пылинки, унося с собой куда-то то, что ещё недавно было общим для находившихся в комнате людей…
Жизнь и любовь. Любовь и смерть. И они неразлучны. И это навсегда. Навсегда…