Я познакомился с Антоном Андреевичем, когда ещё был на втором курсе университета. Не сразу мне стало понятно, что за человек передо мной. Спокойный, высокий, сероглазый и вообще весь какой-то серый, он не выделялся из толпы ни громким голосом, ни одеждой, ничем. Разве что умное выражение взгляда, такого широкого и острого, могло вызвать подозрения в чём-то выдающемся. Антон Андреевич был слишком обычным, чтобы оказаться обывателем.
Мы начали что-то играть вместе, вместе напечатались в паре малотиражных сборников, попробовали подружиться, но всё-таки боялись слиться в едином творческом порыве. Теперь мне кажется, что я полез в джаз, только чтобы отжанриться от Гришина. Я называл его Грушин. Это полное тело напоминало большую серо-розовую грушу, две недели протрясшуюся в пути в пути из Краснодара в Новосибирск или ещё куда-нибудь, куда вообще груша может ехать две недели. Выбоины и покоробленности не нарушали ни её благородных форм, ни сочности [Здесь предполагалась цитата из «Уроков Армении» А. Г. Битова о том, чтобы рисовать груши через два «у», но из этой затеи ничего не вышло].
Страшное постоянство, невозмутимость, уверенность пропитывали его. Со временем он не изменялся, кидаясь то к одному увлечению, то к другому, но напротив, по-настоящему развивался, чувствуя впереди что-то вроде цели. Не было бесплодных поисков, не было ошибок, не было очарований и заблуждений – он раз и навсегда избирал себе жанр, стиль, и дальше шёл, как говорится, не сворачивая. Ему едва исполнилось двадцать, когда уже было решено, что за музыка и что за литература предлежат. Будущее было спланировано лет на десять вперёд.
Он был хозяин жизни, совершенно не верил в судьбу и прочие идеалистические штучки. Он был независим, а значит, греховен, он признавал чертей, на насчёт Бога сомневался. Вот вам и романтический тип. И нечего удивляться тому, что вокруг Грушина впоследствии стало формироваться что-то вроде культа. Как-то раз я спросил его: «Что такое удача, Антон? Что такое случайность?» И я не помню, что он мне ответил.
Непривязанность к вещам и к людям – частое следствие эгоистического рационализма. Но хотя Антон Андреевич был прохладен ко всему и готов к неприятным неожиданностям, мало кто из богобоязненных граждан умел так добродетельно жить, так не лгать, так не красть, так не причинять страданий и даже так никуда не оказывать. Наверное, это было от блаженной покорности порядку вещей. Казалось, что не его усилиями, но благодаря удобному стечению обстоятельств сложилась и его карьера в искусстве, и вся его собственная жизнь, что он только умело удерживался на высоте. Антон Андреевич не ставил себе слишком масштабных целей, предпочитая им цельные и человечные. Тоска по запредельному не вырывалась наружу. Не стану объяснять это просто вкусом, ведь чтобы ограничить себя им, нужно иметь, что ограничивать, то есть иметь безумие, чистый материал. Сумасшествие и практицизм – вот что я видел в методе Антона Андреевича.
Как известно, важнее чувства юмора может быть только остроумие. Но остроумие бывает двух видов. Высшим является трансцендентное остроумие, то есть выходящее, в отличие от другого, имманентного, за пределы самого себя. Именно трансцендентное остроумие, открытое миру в своей недостижимости, и было всегда присуще Антону Андреевичу. Правда, оно же было разрушительно для русской литературы того времени. Но об этом нужно будет рассказать отдельно.