Когда я был в Тифлисе, опасность, по утверждению врачей, миновала, и мне было сказано, что я могу спокойно ехать, вернуться к своим студенческим обязанностям. Поехал. Сижу раз у себя в комнате, за большим столом перед окном. Было светло ещё. Пишу. Как-то утратилось сознание, где нахожусь, забылось, что я далеко от Тифлиса и что я вырос. Рядом со мною, слева, сидит папа и внимательно смотрит, как это бывало нередко, когда я учился в гимназии, ничего не говорит. Было так привычно для меня, что я не обращал особого внимания, только чувствовал себя хорошо. Вдруг я сообразил, что я ведь не в Тифлисе, а в Посаде, поднял голову и посмотрел на папу. Вижу его вполне ясно. Он взглянул на меня, видимо, ждал, чтобы я понял, что это он и что это удивительно, и когда убедился, то внезапно его образ побледнел, как бы выцвел, и исчез – не ушёл не распался, а стал очень быстро утрачивать реальность, как ослабляемый фотографический снимок. Через несколько часов я получил телеграмму из <…> о кончине папы. – Знаешь, усопших я ощущаю гораздо живее, чем знакомых, с которыми расстался, – кроме Вас, домашних. Знакомые всплывают как бледные тени, а умершие ощущаются изнутри.