выкладываю свои любимые статьи Шендеровича)

Чтобы написать фразу «Человек рождается свободным, а между тем всюду он в оковах», великому Руссо нужно было много думать и страдать, а потом испытать вдохновение. Чтобы, исходя из этого постулата, попробовать снять оковы, его согражданам потребовались воля и мужество.
Чтобы потом вернуться назад и лечь под бурбонов, от сограждан не потребовалось вообще ничего. Ни мозгов, ни воли. Само как-то…

Чтобы разобраться в собственном разочаровании шаткой российской демократией 90-х, чтобы отделить зерна от плевел и снова пойти вперед, нам следовало бы обнаружить волю, терпение и эрудицию. Чтобы с задницей, натертой скипидаром из старых советских запасов, побежать к советскому же вазелину с криком о необходимости твердой руки, не потребовалось опять-таки ничего.
Само!

Как именно зовут очередного бурбона — частность, как и сорт вазелина: сталин-малин, путин-шмутин… Не главное это. Главное — готовность народа к возвращению в стойло! Французы двести лет назад тоже, небось, удивлялись. Либерте, эгалите… А нынче — погляди в окно.

Нынешних российских бурбонов следует, конечно, признать довольно забавной вариацией на тему. «Выпускники партшкол и школ КГБ — они вынуждены дружить с миром победившей снаружи демократии и, когда надо (а надо все время), трындеть в рамках общепринятой терминологии. Иногда, на радость Фрейду, из бурбона под большим давлением вылетают эксклюзивные штуки типа «мочить в сортирах» и «отрезать, чтобы не выросло»; потом бурбон попьет водички, успокоится и скажет что-нибудь приятное цивилизованному уху — типа «транспарентность»…

Но умеют все они только и исключительно «мочить в сортирах» и «отрезать, чтобы не выросло». Чему учили. Это постепенно, но неотвратимо входит в конфликт с декорационной идеологией, и через короткое историческое время вопрос «Who is m-r Putin?» теряет актуальность.
Уже слепому видно.

Усилия этих новейших бурбонов по зацементированию статус-кво на основе ныне царствующего чекистского дома приобретают характер все более панический. Их можно понять: «сядем усе», как говаривал персонаж Папанова в «Бриллиантовой руке» — трогательный и невинный на фоне нынешних сотрудников кремлевской администрации.

Вот они и мочат. Мочат и лгут, лгут и мочат… Безо всякого уже расчета — просто от отчаяния и неумения делать что-либо кроме. И невольно возвращают тонус расслабившемуся обществу.

Счет выходящих на улицы уже пошел на тысячи — еще пару лет назад о таком странно было и думать. Пока что на митинги с перепугу свозят больше ОМОНа, чем приходит демонстрантов, но если страна будет идти в сторону Зимбабве такими темпами, то это численное преимущество ненадолго… А когда счет выходящих на улицы пойдет на десятки тысяч, ОМОН начнет в задумчивости почесывать каски, а потом помаленьку отваливать: кому охота быть крайним?

Главное: мы же это все проходили совсем недавно, не правда ли? Или у КПСС не было ОМОНа? Или дикторы той программы «Время» врали неубедительнее нынешних? Неужели не понятно, что рано или поздно все это кончится большой кровью, как кончалось везде, где власть настаивала на лжи и ОМОНе?
Им — непонятно.

Они не злодеи, наши грызловы-лужковы-ивановы-путины, а если и злодеи, то, ей-богу, поневоле. Просто они глухие троечники, как те классические бурбоны, которые, по словам Талейрана, «ничего не забыли и ничему не научились»...


Он дал шанс — себе и стране. Он же сам, вместе с нами, его не использовал. Он потерпел поражение — вместе с нами. Оттого еще так молчаливы были мы этой холодной апрельской ночью
Кроме самого гроба на постаменте и флага на нем, почти ничего видно не было: постамент стоял метрах в пяти от загородки. Чего опасались? Что кто-то плюнет, выкинет какую-нибудь мерзость? Не знаю. Мир, конечно, не без идиотов, но отсчитывать от них распорядок жизни и смерти кажется мне, ей-богу, унизительным… Люди, простоявшие по два с половиной часа на ночном ощутимом холоде, чтобы проститься со своим президентом, не уходившие, когда окоченевали руки и ноги (было в самом деле холодно), войдя наконец в храм, могли разглядеть только почетный караул квадратом и священника, скороговоркой исполнявшего молитву. Вместо мертвого Ельцина люди прощались с живым — глядевшим с замечательной, такой очевидно домашней фотографии… Впрочем, главным в этом прощании все равно были они сами — люди. Молчаливая ночная очередь начиналась на набережной за сотни метров от храма, заворачивала по большому периметру ограды и выходила на Волхонку. Два с половиной часа все мы, почти не разговаривая, шли рядом: совсем молоденькая пара, одетая явно не в расчете на ночной холод (парень осторожно грел ее руки, она сильно замерзала, но они не ушли); пара постарше, все время курившая; семья с большеглазым подростком (все — «лица кавказской национальности», и очень симпатичные); седой старик, лицо которого, казалось, вышло с фотографии какого-то митинга 90-х; девушка, приехавшая на велосипеде и прицепившая его к ограде; потом она ненадолго отошла и к тихой зависти окружающих принесла откуда-то себе и своему парню две бумажные чашечки горячего кофе… Мама с дочкой («на баррикады я ее не брала, она маленькая была совсем, а сейчас я подумала: надо взять…»). У дочки — внимательные теплые глаза. Вообще я давно не видел столько хороших лиц вместе. Коренастый «топтун» в бейсболке раз восемь прошел туда-сюда мимо всех нас по Соймоновскому переулку, глядя недобрым взглядом. Как-то сразу было понятно, что он на работе. Еще было понятно, что все мы ему не нравимся. Он, признаться, тоже был не в нашем вкусе.Стояли и медленно шли в тихой ночной очереди к телу Ельцина люди очевидно состоятельные и явно небогатые; примерно за полкилометра до входа в храм появилась женщина с цветами — продавала по-божески, по сто рублей за штуку, но кому-то из стоявших к Ельцину и одна четная пара роз была не по бюджету. Кто-то из тех, кому было по бюджету, ближе ко входу розами поделился — к этому времени мы были уже немного родными друг другу: девушка пристегивала свой велосипед на набережной в начале второго ночи, в храм мы входили около четырех. В десяти метрах за мной, вместе со всеми, все это время медленно огибала периметр ограды женщина с белой тростью. Что она могла там увидеть, даже если бы ее пустили к гробу? Но почему-то ей надо было поклониться Ельцину… Почему? Что он дал ей? Богатство? Да нет же. Вряд ли она жила бы сильно беднее при Янаеве и Крючкове (богаче бы не жила точно). Не знаю, что она понимала в хитроумных раскладах и загогулинах, которыми сопровождался политический путь Ельцина, но что-то главное в этом пути она почувствовала наверняка. Он дал шанс — себе и стране. Он же сам, вместе с нами, его не использовал. Он потерпел поражение — вместе с нами. Оттого еще так молчаливы были мы этой холодной апрельской ночью. Назавтра его похоронили под звуки гимна Советского Союза, а еще недавно казалось, что это он похоронил СССР… «Но я хотя бы попробовал, — говорил герой «Пролетая над гнездом кукушки». — Я хотя бы попробовал…».