Долго идти по спутанным переходам, петлять между комнатами… тишина вокруг звенит отголоском звона в моей голове. Свет звезд больше не достигает земли. Они отныне не больше чем звонкие монеты на небесах, отныне, когда их свет больше не видит жизни здесь.
Световые колодцы открывают кусочек неба. Небо молчит. Еще вчера оно кричало… еще вчера оно пело безумными голосами, вторя крикам внизу. Оно пело, оно кричало, оно оглядывало всех нас, трепещущих от ужаса, красными светящимися глазами и мы горели под их отблесками и их безумными слезами. Боль, боль, боль… но сначала был гром.
Был гром, с него все началось. Далекий гром на горизонте и яркие всполохи где-то за ним. Холодное ночное море взбунтовалось и ходило ходуном, словно сам Владыка в нем проснулся и начал сумасшедший танец со своим рогатым отражением. Владыка, клянусь, мы безвинны… он ждал лишь этого крика, но мы не знали этого. А сейчас уже некому кричать…
Отдаленный гром все приближался. Звездное небо заволокло серой пеленой, в которой с утробным урчанием неслись горящие камни. Вода в море взбурлила и вскипела, и все, кто пытался спастись от серого дождя в ней, поплыли по ее поверхности мертвыми, еле успев вскрикнуть от невыносимой боли. А серый сухой дождь все падал и падал… он пробирался в легкие, заставляя беспрерывно кашлять. Он был быстр, он покрывал улицы и улочки своим невесомым телом, оборачиваясь из пыли, падающей с неба, в тяжкий камень. Горячий, горячий, горячий… дышать невозможно. От небесной пыли и пепла не спасала даже одежда, которой прикрывали лицо.
Кашель, кашель, кашель вокруг… кашель и крики. Многие пытались спастись, заперевшись в домах – а падающий пепел проникал во все щели, запечатывал людей внутри.
А потом пришли камни. Они выли, как волки и чудовища забытого материка, как киклоп, лишенный глаза и жаждущий мести. И все, кто пытался бежать морем, утонули, как птицы подбитые на лету, они упали на дно вскипевшего моря. А все, кто не попал на корабли, вернулись к домам, и разрывая горячий пепел и пыль руками, пытались проникнуть внутрь, чтобы не стать жертвами гнева. Владыка, за что?
Лишь царь не покидал своего дворца. Кожаная маска на его лице скрывала его черты и все, что они могли выражать. Боялся ли он? Предвидел ли что? Никто не узнал.
Царь и приближенные скрылись в подземельях, оставив жрецов и слуг наверху. Ужас заставлял выть от страха даже холодно-отстраненных жрецов, но и они смолчали перед глазами царя, глазами, сверкавшими в прорезях маски. И они повиновались, безмолвно, лишь с остекленевшими от страха глазами пройдя по дворцовым комнатам в Святилище.
Шаги жрецов в Коридоре Процессий отзывались мрачным эхом. Здесь был слабо слышен крик погибающих в городе, и тишину нарушал лишь гул разгневанных небес и это медлительное множественное эхо.
На алтаре в Святилище скопился пепел. Он лежал неровным темно-серым слоем под световым колодцем, в котором была видна серая занавесь, закрывшая от нас Владычицу. Она отвернулась, отвернулась!
Из царских прислужниц выбрали самую красивую, прекрасную лицом, и совершенную телом, и, обнажив ее, повалили на алтарь, прямо поверх пепла. Она даже не кричала, она могла только тяжело дышать от ужаса. В руки Верховному Жрецу вложили Священный Лаброс, и тот, стараясь не смотреть в лицо девушки, замахнулся. Но как только двуострый топор начал свой путь вниз, гром пришел еще раз.
Крыша Святилища обрушилась. Крики боли, искореженные тела под камнями… кто мог бы удержать себя от бега? Кто мог бы?
Время бежит, бежит, бежит… пепел улегся толстым слоем поверх тел умерших, покрыл своим жирным телом поверхность моря, и воздух очистился. День, второй, третий… полные боли и одиночества. Я блуждаю по коридорам дворца и не могу понять: как так случилось, что я остался жить? Я, никто, - последний?
Подземелья, в которых спрятали царя и его приближенных, засыпало. Дверь, ведущая вниз, к ним, невозможно открыть. И я, не сумев разодрать ногтями корку слипшегося жирного пепла, отступился… камень, камень, отныне пыль – камень… а я – ничто. Царя нет… что я теперь? Обломок, крошечный кусок целого, песчинка… никто, ничто!
Я – последний?

Бежать, бежать, бежать, по коридорам, через залы и комнаты… дальше, дальше, куда-то, куда не проникают эти крики, звенящие в моих ушах, куда-то, где не слышно как снова и снова в моей голове рушится Святилище. А я все бегу… царь, где ты? Отец наш, наш бог – где ты сейчас? Любимый, обожаемый отец, жив ли ты?
Нет, нет, молчи, несчастная… гони дурные мысли.
Бегу, бегу, бегу по комнатам и залам. Бегу, но везде я снова и снова слышу как камни рвут и корежат плоть и кости трещат под тяжестью, а легкие разрываются от крика боли. И стихающий рев неба, слышный в отдушины, нашептывает что-то холодное, угрожающее.
Мои собственные шаги пугают меня – отражаясь от стен и плутая в темноте коридоров так, что мне начинает казаться: за поворотом кто-то есть, кто-то живой, кто-то еще спасся! И я бегу, поворачиваю, и еще, и еще, и не вижу никого. Нигде, никого… и снова от надежды к одиночеству, мне страшно…
Пепел очистил небо. Свет солнца днем и звезд – по ночам. Но звезды уже не смотрят вниз. Владычица и Звезды отвернулись от нас… от меня.
Я – последняя?

Шаги, шаги, шаги… я не могу остаться на месте. Тишина угнетает, звенит в ушах и будит во мне отчаяние. Никого, нигде…
Шаги. Я останавливаюсь, но звуки шагов, скорее даже топот, не прекращаются. Топот множества ног, обутых в сандалии. Звуки доносятся из-за поворота, и я колеблюсь – идти навстречу или спрятаться? Страх побеждает и я ищу укрытие. Фрески вокруг весело продолжают свою игру, делая вид, что не видят меня и моих действий.
Темная ниша, в которую я вжался, покрывает меня спасительной тенью. Солнечный свет, проникающий в колодец, проходит мимо меня. Шаги приближаются.
Люди, люди, люди… эта мысль стучит в висках, смешивая отчаяние с надеждой, страх с радостью.
Шаги близко, совсем близко… вот они заворачивают за угол и я уже могу видеть… ахейские варвары.
Страх, отчаяние, радость, надежда, все пропадает, разом, в единочасье. Остается пустота…
Я – последний… я – последний… и больше меня нет.

Я – последняя? Последняя… и они забирают меня. Лучше смерть, лучше смерть!

Почему я не умер тогда?

За что так нас, Владыка?