Намоленный, старинный центр, мама говорит, что когда-то это был её город. По субботам она ездила на работу на Ордынку, утверждает, что исшагала её всю. Идет с утра, и тихо, и солнце перебегает по карнизам, окна отвечают им взаимным блеском, оттаивают от утреннего плача.

И я когда-то так ходила по утрам. Сейчас даже по субботам летним утром уже вовсю сигналят машины, вовсю спешат люди, вовсю накаляется асфальт. И не чувствуется ничего своего. Ну что в этом городе может быть моим?

Я так же, как и мама, исходила Ордынку, истоптала её тротуары. Так же, как и мама, встречалась у памятника Пушкину, так же, как она, кормила голубей у Достоевского, сидела на скамейках у Гоголя, наблюдала пикеты под вдумчивым взглядом Грибоедова. Но город не мой, моих воспоминаний, но не мой. В нём были и набережные, и люди, и свидания, в нём уезжала и в нём возвращалась, в нём переживала жизнь, но мы не породнились. В нём мне повезло видеть любящие глаза, в нём мне пришлось похоронить человека, которого так люблю.

Но это что-то вроде временного пристанища, где любезны, но не ждут. Впрочем, как не ждут где-то ещё.