Вот так познакомишься, сдружишься, свяжешься, и ну по ночам чеканить его черты, и ну колдовать приметы его из тыкв, насаженных в грядку лунной твоей мечты, и ну диадемы пихать в саквояж его. Ты веришь, что он замечательный парень и клубящийся смехом, радужный весельчак, хозяин такого дружеского плеча, в которое можно плакаться сгоряча, и можно уткнуться, как тычется в берег парусник. Ты веришь, что он там засел в своем Киеве (конкретика места вас не должна смущать) и ждет, чтоб ты пришла его приручать, и стелет к твоим ногам каждый вязкий час … И только из страха не спросит руки твоей.


А он (в своем Киеве) счастлив… Поверите ль? И счастлив, конечно, ветреный, без тебя. Ведь он из тех темноглазых живых ребят, что складки судьбы настойчиво теребят, и первыми шепчут: “А шельма-то… вертится!” Рюкзак его, ясно, не полон коронами, зато под завязку – крошками скучных дел, замызганной горстью семечек. Он везде сверкнул, но везде не дожил, не доглядел. И все у него как-то шатко устроенно.

В глазах стоят бастионы из принципов, и он шебутной, немножечко дон Жуан, когда-то любим был, вывел с десяток ран. Вообще, ему не до всяких московских Ань, и, ясно, далек несказанно от принца он. В таких как он хлещет сквозь край обаятельность, и что-то из сердца… Манит к нему людей. А он вечно тонет в потоке никчемных дней, и все собирает душу в небесном дне, чтоб глубже зарыться в нем, слиться с ним, спрятаться. Он дарит часы к дням рождений родителям, и пару веков решает от них съезжать, но чувствует, будто к месту давно прижат, но чувствует, будто денег отвратно жаль. И в общем в стремлениях неубедителен. Работа обузой лежит на столе его: статьи, чертежи, комп – бытовой капкан. Он ночью стихи вояет исподтишка, чтоб днем застывать на стуле, как истукан со взглядом разбитого пытками пленного.


По улицам мчит утопающий в сырости, ненужный, холодный, сдержанный Новый Год. Он съежится в кресле, рявкнет: “Вот идиот! Зачем так верить, будто она придет?” … Ну та, из Москвы, поэтесса, забывшая вырасти.