"Шагреневая кожа" (отвратительная немного менее, чем полностью) наконец освободила Добби от обязательного книжного вызова, и он читает Вайнеров, вспоминает, как его крючило от Жеглова, и гыгыкает, когда видит, что по прошествии лет рулит не эта злобная буратина, а алмаз моего сердца Шарапов. Нет, не потому, что его однажды играл Засухин. В общем, все прекрасно, только с серией про Тихонова у меня та же фигня, что с серией про Мартина Бека, когда я по субъективным причинам пропустила две книжки в середине, и как раз те, в которых произошли СОБЫТИЯ, которые я себе благополучно проспойлерила следующими книгами. И тут, поскольку я по тем же субъективным причинам читаю вразнобой, меня коротнуло, когда я прочитала про жену Шарапова Варвару. Не, я жутко бугуртила, когда в "Эре милосердия" Варю убили, я потому и фильм люблю намного больше, нннооо эээ.
И еще меня потрясли вопрошания о смысле работы милиционера, дескать, что толку от того, что ты поймал убийцу? Ведь ты же не в силах возместить ущерб. Ну рибят. А ниче, что убийца/грабитель в пойманном состоянии не в силах убивать/грабить дальше? Ну вы серьезно, што ль? Типа очень просто, што ль, не годится для Глубинного Смысла? И самое странное, что сам милиционер не считает, что на вопрошания эти можно ответить четко и однозначно, а стремится найти ответ, который устроит общественное мнение. Нет, я это не покупаю.

И нимношк цитат из "Гонок по вертикали".

Я где-то читал, что каждые семь лет в человеке происходит полная замена всех клеток. Вроде бы заново появился человек, только не враз, а постепенно. Значит, я должен был уже четырежды обновиться, и, если бы это случилось, все было бы наверняка нормально. Но мне кажется, что когда-то — в семь, а может, в четырнадцать лет — что-то сломалось в моем генетическом механизме, и больше ничего не изменялось, и я рос только количественно, унося в страну взрослости маленький прямолинейный мир детства, который никак не уменьшается, не влезает или выпадает из гибкой округлой рамы моей нынешней повседневной жизни. И с годами моя память, пробивающаяся сквозь сумрак времени лучами игрушечного проектора — аллоскопа, превратилась в мучительный апрельский свет, проходящий сквозь мою жизнь и никогда не дающий ей развалиться на отдельные бессвязные куски, обрекший меня на пожизненный моральный дальтонизм, ибо я не различаю полутонов, а из всех цветов для меня существуют только белый и черный.

— В сказках добро всегда сильнее мудрости.
— А разве это соперничающие силы?
Мила задумчиво провела ладонью по лицу:
— Не знаю. Человеческая мудрость сильно выросла. А доброта?
— Я думаю, рост культуры смягчает и нравы.
— Возможно, — кивнула Мила и спросила неожиданно: — Как вы думаете, сколько людей было замучено в застенках инквизиции? Учтите, что длилась она четыре века.
— Миллион? — спросил я наугад. — Или два?
Мила покачала головой:
— Тридцать две тысячи человек. За четыреста с лишним лет. А в Освенциме за четыре года фашисты уничтожили более четырех миллионов человек. А потом атомная бомба в одно мгновение испепелила сто тысяч человек в Хиросиме.
— Люда, Людочка, Мила! Это же не то совсем! Ведь люди не могут и не должны забыть свою накопленную в муках мудрость.
— Так и я не об этом. С развитием мудрости все обстоит прекрасно. Вот с добром сильные перебои. А мудрость без добра обязательно вырастает в злодейство.
— Но ведь любому искусству противно злодейство? — сказал я негромко, возвращая разговор к не понятому мной началу.
— Конечно, — легко согласилась Мила. — Только новое искусство острее чувствует неравновесие добра и мудрости. Поэтому оно тяготеет к разрушению. А разрушение не может создать новой сказки.

— Милочка, давайте выпьем за «самых-самых» архивистов.
— Таких не бывает, — усмехнулась Мила.
— Да, не бывает. Потому что они все — «самые-самые». Пройдут годы, много-много лет, придут на земле в равновесие добро и мудрость, и тогда обязательно найдутся люди, и будет их много, таких людей, которые захотят узнать, как же все это происходило. И тогда выяснится, что вы сохранили для них законсервированное время, уберегли память обо всех событиях и обо всех людях, живших в трудные времена соревнования добра с мудростью, потому что и на ваших папках, наверное, стоят печати «Хранить вечно!», а вечность — это, видимо, очень долго.

Шарапов засмеялся:
– Коты от удовольствия крутят хвостами. Это, правда, не значит, что, если им крутить хвосты, они получат удовольствие.


Хочу заварить марафон экранизаций по мере прочтения и устроить компаративный анализ разных Тихоновых. Заочно - ни один из предложенных кандидатов меня не устраивает.