...Я сегодня прыгал. Ревел. Стонал. Гладил. Топтал. Сбрасывал, подымал, отряхивал и прижимал прямо к оголённой душе. Я чесал. Запутывался. Кутал. Накалялся. Промерзал. Что-то изверг и кому-то отдал... И еще лизал. Впервые, решив вдруг попробовать, каково на вкус... Ничё так: струны как струны, клавиши как клавиши, пот как кровь, пол как песочница.

          Я сегодня нравился... Поэтому больше никогда не буду этого делать.

          А сейчас - лежать с прощальным отключённым грифом письма на груди, плясать пальцами, как в детстве, когда было весело от того, что теперь "наплевать", от всего... И 8-я часть эта, а, может, странное "виии", - чёрт разберешь под утро, что этим хотел сказать и почему именно бабочкой-бесконечностью закрутил самый конец. Кто-то это знает? Слышал? Конечно. Все... А потом вместе куда-то делись, вдруг разом, скандируя, не попрощавшись... А я, вот, прилёг отдохнуть, впрочем, может, меня уложили, если верить нытью мышц.

          Теперь я думаю про себя, а рот поёт (или так громко дышит) сам по себе, всё о фиолетовых мечтах под сутулым пьяным влагой деревом, прогнувшимся от дождя и старости, о шелушащемся прибое, о снежной завесе над оцинкованным морем, травяном одеяле, ласкающем спину, спокойствии и высоких, сжавших тайну горах горизонта, куда и подступа-то нет, разве что душа, отлетев, доберется может быть... Слова будто отслаиваются, подымаясь мелкой пылью и кружась микротрещинами над глазами в одной-единственной технологической лампочке освещенные, я совсем Там, с приглашением к отшельничеству в кармане, с конвертом безвозмездно подаренных лет в другом, с легким ветерком к салатовой осветленной земле через неровный разрез светящихся, скользящих книзу крон...

          Ничего, совсем ничего не осталось, умолкнув, от рвавшей вечер разодранной страсти, похожей на свист... Почему же мог, и даже выпивка не при чём? Может, всё сказал?.. И она убаюкана, она спит, сонно шелестит на грязном полу, в пророненной мелочи, жвачках, высохших каплях; молчаливой революцией, присевшей на корточки отдышаться перед тем, как съесть своих же собственных детей, и случайно отключившейся... Мысли под колыбельную губ путаются в первобытной нежности, не в силах рождать кровь или цинизм, или даже реальность - они мягкотелы, спокойны, впервые за много лет (или раз) прощают ошибки, даже привычные едкие воспоминания обращая в ровный-ровный, жующий коровий позитив...

          Но падать всё равно лучше на самом верху синусоиды, а потом умиротворенно скользить вниз...

          ...Дымно, слепо, глухо, память держится, скачет по тысяче рук, каждая из которых кричит собственным горлом, а потом скалит зубы и сжимается во вполне боеспособный кулак. И бьёт - всё, что мне нужно. Сыро пахнет наэлектризованный - вот-вот пробьёт! - воздух, кто-то подбегает, щёлкает, целует, дарит, жмет руку; красивое лицо в первом ряду просто стоит, чуть улыбается, значит, это - для него... И длинная туча, похожая на чёрного ежа, уползающая дальше, чем могут видеть глаза, брошенные в колонку и скатывающиеся по ней... Всё на потом, потом, потоо-ом... - и я пуст, я в будущем, я в утре... Я кричал, что изменим, начнём, что даю и давайте, я терял голос на "самое время" кому-то, я заебался на правде, не видя, мне всё время что-то кажется... Я уперся в дисторшн из динамика и уснул. Над головой летали мотыльки и дудела во флейту вечно падающая бабушка... Всё, сказал. Всё.

          Сегодня был первый и последный мой концерт из полудюжины собственных выношенных лоскутков, оказывается, нужного материала...

          Он подождал синхрона мыслей и слов, с трубом встал, зачехлил гитару; думал, было, взять с собой, но, пожав плечами, просто поставил около сцены справа. И вышел. Еще минута - он уже серый "ЛАЗ" с залепленным чёрным снегом номером и верность своему личному " навсегда" в подготовительную смену того дня, когда в первый раз поздно жить мечтами юности...