Выходишь из комнаты приземистого разноцвета, направляешь к поливкусовому завтраку из обрубков варёных овощей, чтобы с полным подносом плюхнуться за пустой четырехместный стол. Суп испорчен гороховой кожурой, варенье, кажется, намазывается на хлеб в полиэтилене, кофе – высший класс, особенно с молоком, а из-за чашки удобно поглядывать за людьми, удостоверяясь, что они есть, из мяса с кровью и жиром, а то я уж думал... Вновь скепсис к реальности происходящего – ну не могу я поверить, что дети бесятся на немецком! :)… Улыбаясь, шлю смс, оно отзывается на Щербины, после чего снимаю улыбку и бережно кладу в сумку. Надолго ли?

           Ни единого звука, ни одного шелеста, молчанка, хоть ветер стегает за воротник и беспорядочную солому на голове. Прямая дорога в четверть тысячи занесенных осенью велосипедов ведет призрачной рукой к круглосуточному забавному турку, где задорого, но есть то, что мне надо, чтобы не съехать от...

           Эгоистично считаю, что на меня таращится вся каменнолицая округа, аборигены пренебрежительно считают очередным приехавшим накупить моцарто-сувениров туристом, путешественники хватаются за кошельки и карманы. Руки и тех, и других надевают очки с увеличенными вдвое глазами, откуда указки тычутся на все мои недостатки от висков до прикрытых пяток. Что во мне необычного внешне, выснить так и не удалось, правда, я склонен думать, что им было просто неприятно. Но все равно, если можно быть дважды одиноким, то я теперь знаю, как это.

           Посреди реки, гор, прекрасного города, ослепительной набережной с жизнерадостного цвета травой в извечном споре с оптимистично разукрашенным небом. Время собирать камни по темени отвалившиеся каштаны и подыматься на холмы, чтоб больше позволить ноющим увидеть всё глазам. Пора устремиться с течением скоростной бирюзовой воды и на повороте размазаться о бой часов, чтоб, заслушавшись, по звонку резко отпрыгнуть вбок и нарваться еще на пар-тройку пренебрежений выстрелами с велосипедных лиц. Кажется, мучаешь людей, - прямо-таки заставляешь пользоваться давно атрофированными мышцами лица, но от этой иронии внутри никак не легче.

           На пологие макушки заросших холмов с утра подается густой, плотный туман из задымленной ваты. На него тут же набрасываются туманные пауки, облепляют сетями и сдерживают, не давая валиться на город, оплетая со всех сторон так, что кажется, перистые облака приземлились на полчаса – зарядиться, а небо стыдится своей наготы и ныряет за свинцово-серую ширму.… С размаху падаю на траву и ползу вниз по безопасному разминированному берегу, надеясь, что банка сладких пальчиковых огурцов и “Гёссер” помогут ощутить недочувствование того, за чем я сюда ехал, что хотел увидеть, к чему принюхаться, почувствовать на вкус и – может, робко-робко может быть – увезти с собой; ну, Эстетик Фир в голове пробудится и захлестнет все “если бы”, которые тут уж точно лишние, но все же есть. Но, сидя на краю сумки и щупая росу пенными пальцами, только и видится, что даже если и поймется что-то вдруг, то на секунду, за которой придет следующий проходящий взгляд из двух судей, обрекающих на темный, сырой погреб без права на солнечный свет. И никому не докажешь после него, что мечта-таки сбылась, что выстроена на растворе собственных и ничьих больше нервов, что все было великолепно, как в самодельной, первой своей собственной, ладной сказке, где происходящее, как ты хочешь… Никому после этого взгляда, что на каждом тротуаре ожидает.

           Один. До сих пор и теперь. И с каждым днём всё неудобнее, когда приходится брать себя в горсть, чтобы ничего лишнего, как обычно, не разболталось и не стало мести пол. Руки уже никогда не станут больше, они будут поддаваться силе, стараться, отрабатывать все свои звания, но в конце концов не стерпят под натиском взрыва грязевого распустившегося бутона; но тогда я уже свыкнусь с мыслью, что «когда-то это должно случиться».