Спрашиваешь, что я могу сказать о радио?

            Эти звуки – как закадычные друзья с детства, - скукоживаются, истлевают вместе, комкаются и рассыпаются по взрослении, как сожженная бумага. Что, поддаваясь закону не random’а, а на-кого-бог-пошлет, заправляют, будто бак, и следом расходуют, как табун, что вырвался из-под капота неукротимого черепа и завернул за единственный оставшийся угол планеты, может, просто маленькую неисследованную морщинку удивления на её идеальном трехосном геоиде... И что они не читают мысли, когда вдруг оказываются «по пути», они их надиктовывают. Хотя это тоже будет танец на иголках.

            Стоялось смирно и смотрелось в диван в центре просторной белой комнаты больше из мрака, чем зажалюзенного света; он ходил от стены и стене, поправляя волосы, заводя их по-девичьи за ухо, потом садился и черкал в тетради. Перелистывал и черкал снова, что-то отмечая на полях и поглядывая на время. Из приемника было слышно еле различимое шарканье, как по насту вдалеке, приглушенное упавшим ползунком громкости, но как будто управляющая невидимая рука прозрачным пальцем прожевывало то, что хотя бы начинало походить на мелодию и сбрасывало звуки в треск.

            Вдруг комната враз залилась ярко-алым, громом разодрал спокойствие звонок, со скоростью звука появлялись/менялись новые люди, вызывающие позы, недвусмысленные взгляды, приподнятые юбки, увеличенное скоростью желание торопило события и вскоре от динамики остались только мельки, как съемка с низкой частотой кадров, где всё казалось статичным, скульптурным, и лишь сквозь розовые вспышки было видно, как освещаемые зубы впивались в мышцу и выдирали её, облизывая по пути… Демонически спокойной музыкой, с ритмом, доведенным до дроби, но резиновой мелодией и маслом в моем единственном глазу орошались пустые крики сумасшедших белков, забрызганных мелкими темными точками.

            …Утренняя желтая тряпка солнца слизала пыль и грязь с макушки, и я снова ожил. Шипело. По дивану, как выведенная валиком, тянулась бордовая полоса и заканчивалась на полу, в метре от него, у угла. Он сидел и водил глазами вперед и назад, как по трассе, как ребенок или сумасшедший, как любой другой, когда его никто не видит. Он быстро загибал и разгибал пальцы, будто считая многозначное число, а затем резко встал и рванул ко мне…

            Нет, это было не море – всего лишь ковер. Но он разбивался, истекая барашками и ртутными отражениями, об твердо стоящие ноги, о кожаные подушки дивана, о неожиданные углы в серовато-черном, о распахнутую дверь, иногда даже брызгая нитями на стену. Стены яростно вторили, будто соревнуясь, брызгая красками единственной абстрактной картины в ответ на «девятый вал» взбунтовавшейся побелки, под которые основным блюдом стоял он и жевал засунутую в рот по локоть собственную руку, напрягая все мышцы сдуваемого тела. Прибойный шум окрашивался во что-то темное, примесь, неразличимую в алых очках, но эта, ветреная музыка, менявшаяся через каждый свой такт, казалось, несла ему удовольствие или, вернее, цель… И вот уже они вместе тонули, накрываясь усилившимся ковровым штормом, в звуках из поднесенной к уху ракушке.

            Кто-то неизвестный включил свет и обнажил дорожку круглых капель, параллельную линии. Третьей параллелью неподвижно лежал он, полуприкрытый собственной неестественной тенью. Оказывается, за искусственным углом тоже было окно, и вертикальные жалюзи, выпрямляясь на сквозняке, сплетались и опадали, нагруженные собственным «удачно вышло». Шипение не проходило, напротив, - его стало еще больше, оно заполнило всю комнату, весь дом, все мозги, весь мир, все иголочные ушки, так, что, казалось, конкурировало само с собой и текло из незакрытого крана выдуманными каплями помех… Усиливаясь, разбивая все обозримые ровные линии на пиксели и искря розетками по низу стен, оно, казалось, подошло вплотную и заглянуло за мигающий зрачок, чтобы… «пшшшшшшш…»

            Что я могу сказать о радио? Что в нем особенного, и почему ночное щебетание на минимуме звука – наркотик, о котором не задумываешься, жизненный, самостоятельный? Что демонического в тишине позади одинокого на всю ночь ди-джея, говорящего бессмыслицы уравновешенно, но опасливо? Чем страшны постоянные помехи родом из пост-апокалипсиса и насколько ужасно их отсутствие – просто молчание из активной, готовой зарычать, колонки?.. И куда бежать от застывшего за сеточкой динамика времени, вечно молодого, романтичного, задумчивого, иногда срывающегося в панику или рефлексию – такого, каким ты был когда-то, а потом резко перестал и внезапно стал собой…

            Что-то необычное в шуме неуловимой и незнакомой станции? Скажи что-нибудь о радио, пока лампочка-глаз уверенно не загорелась красным. Ты знаешь, Оно Само любит слушать.

            «пшшшшшшшшшшш….»