Взрывы теперь слышатся всё четче, сочнее, отрывочней, следом за ними покрывающие очереди – сквозь сито воздуха иголочно острые волны беспрестанно врезаются в кожу, не оставляя в покое. Многие думают, что остановки спасают и ютятся в них, в напряжении приложив ухо к красным полоскам – не знаю, откуда они берутся, но появляются всюду, где рядом стоит больше двоих – факт. Остальные прячутся по тёмным машинам, задраивая тонированные люки, обвязываясь ремнями, ломая ногти о мех руля: пузырями исходят тела, жарящиеся в пятиместных духовках, страх сильнее боли, волю коллективно охватил паралич, белки глаз застыли и подрумянились настолько, что их можно выедать ложками солнцезащитных очков. Лысина солнца, подготовительно морщась, поблескивает над дымным воротником, глаза выползли далеко за лоб, брови наливаются соком, разрастаясь, тяжелея и грозя неминуемым падением неба, но никто ещё официально не объявил день – старое дыхание застыло на календарях, точки на будильниках, цифры на киосках обмена валюты, ручка над списком убитых и пропавших без вести, кисти над дверью в палату раненых, черная щель вместо домофона в проеме входа в подъезд, пальцы над кнопками мыши, фаланга на спусковом крючке – на самом деле никто не хочет начинать день, ведь даже мелкий шорох вызовет детонацию… Как раз здесь у моего отца лопается нога, болты и стёкла в побагровевшей крови разлетаются по округе, и остаюсь только я, слышащий свой обиженный крик, с глупым тапком в руке, с не менее глупым аргументом за щекой, с позорными рыболовными крючками злящейся ласки в горле. Бичевать себя любовью всегда было фирменным почерком нашей семьи.