Мне до сих пор стыдно, по прошествии тысяч часов и стертых подошв, которые не раз успели потерять своё начало запутавшимся клубком, что из всех людей, имевших полноценный рот, нос, глаза, даже волосы, зубы, и голова их держалась высоко и прямо, тогда я спросил у самого себя. Что сил и храбрости хватило только на это, да так, что сейчас я и не вспомню вопроса, а ответ и подавно сам загладился в почти жидком пластилине извилин. Для сохранения внутренней красоты ;)

           И каждая отражающая поверхность для меня зеркало заднего вида, где моему помолодевшему отражению постоянно набивают шишки, оставшиеся от которых шрамы воют так, что моих рук катастрофически не хватает, чтобы успокоить все сразу, - потому я сгибаюсь безвольной буквой, потрясая тысячами слоёв лицевых морщин, как трещоткой, и в психически выверенном, постоянно действенном спазме всё время вижу его – он стоит со включенным пылесосом, направив на меня ощетинившуюся трубку. А пылесос сосёт. И в его временном мешке неризмеримо пыльных фактов с истекшим сроком годности, прокисшей дружбы, растворившейся симпатии, спрятанных от глаз в задние карманы пугливых срамостей и так много (зло)памятных снимков со всех возможных ракурсов, что только из-за их багажа, кажется, я не люблю фотографию… А Илья смотрит на меня сверху вниз и кривится то ли в горькой усмешке, то ли в окончательно сделанном очередном выборе – всё никак не уймется в злости, что я так запросто переложил ответственность за всё происходящее на него, и что ему некуда от этого деться.

            А настоящего нет. Цепкими лапами вакуума вылепляя прошлое из всего, что возможно, тянет, тянет пылесос времени, и вслед за свежестью только что тут бывшего вкусного воздуха в трубу влетают способности, навыки, старания, планы, умение управлять мозгом, вроде бы, еще недавно спасавшее от троеточий, сейчас же намеренно на отмерших серых полях только их и расставляющее, чтобы дать ему быстрее устать и спустить на тормозах всё, что ни приходит в голову, всё, что ни увлекает необычностью, всё, что требует хотя бы мизерного усилия, чтобы увидеться полностью, всё, что стучится только раз и всё реже... И эта куча с полумесяцами остригаемых ногтей, клочками вылетающих волос, полифонией смрадов каждого неудачного утра всё усиливает скорость своего бесконечного перманентного исчезновения, десятками тысяч одинаковых слов о том, что я здесь только чтобы терять, отпечатываясь по роговеющей коже.

            И вот уже мне не нужно ни зеркала, ни воображения – я иду через толпу улицы, а Илья наступает на меня, и алюминиевая труба, гудя, по старой памяти блестит на спрятавшемся в тучу солнце. Я сосу из пальца, а он – из меня силы. Мои глаза настолько налиты желчью, и я боюсь, расплескав, испачкать рубашку, потому вокруг считают, что я всё время игриво прищурен и пытаются этим воспользоваться... И нет вообще никакого мегакатаклизма в планетарных масштабах, упорно незамеченного из-за глазных брёвен – жизнь идет своим чередом, и как бы я ни вставлял отвертку в ухо вкрест этой мысли, идти будет, и это будет правильно…

            Илья читает эти слова и впервые согласно кивает – радость прогрессу в исцелении всего за полторы тетрадных страницы, что он продиктовал мне на ухо. Иль я сам это сделал. Не знаю.