Так и сторчишься, и сопьешься.

             Вот, например, от меня в окно убегает камера – пусть за ним дождя полон воздух и ей больше не на что опереться, зато там свободно и нет этого чугунного страха. Я становлюсь виден все меньше и серею внутри забрызганного временем контура пластиковых рам, за мной, как всегда, чернь и освещенный монитором квадратик, в ней тонущий, а небо цепями капель точит ударами искусственный камень в облезлой бежевой краске, смываемой оранжевыми потеками арматурной сетки... За скругленным домом в фокусе виден еще один, осунувшийся по молодости и тоже стекающий по пузырящемуся асфальту. Матовый проспект в целлофановой обертке; по нему, щитом поднявшись, бежит черная куртка, вливаясь в водоворот за поворотом, пугливо отстраняясь от тянущихся вирусных рук… Причесанная, со свежим лаковым блеском автостоянка единственным глазом целится в небо из-под хрома и глянца, но никак не может попасть, и будто зашоренные пони, купаются в бассейне второ- и третьестепенных дорог сотни беспрестанно поворачивающих огней ближнего боя…

              А темень уже подступает из глубоких переулков, проглатывая тропинки и углы, трансформаторные будки с перевернутыми урнами, выдавшие себя светом окна нижних этажей за лысыми ветками – противясь убегающей по прямой камере, она со скоростью только что погашенного света несется мне прямо в раскаленные глаза, непроизвольно застывшие на той дальней освещенной кромке дома в конце проспекта... Настоящая сумеречная метель воздымается на практически необитаемом уровне девятого этажа – она ест единственный луч прорвавшейся сквозь воронку небесного пасмура луны, разрастаясь плотным воздушным шаром....

             Зацепившейся за антенну камере не увидеть того, что произойдет дальше – она может только вращаться по инерции. В этом она очень похожа на меня… Её недолгий полёт закончился глупым ударом о флегматичный бетон, и стеклянные искры знаками вопроса впиваются в матрицу. Я вижу. Но мне остается только дрожать под Штрауса на открытом холоде.

            ....

            Дрожать, повиснув на карнизе в двадцати сантиметрах от узорчатого линолеума, в тех же двадцати от подоконника, на который так привычно опираться руками, на двух по двадцать коричневого ремня, пробужденного после пятилетнего забытья... Вставшие иглами волосы  и алое лицо, которое как ни хотело бы, не сможет выдохнуть, а потому лопается изнутри, проснувшийся в целых позвонках инстинкт в попытках подтянуть меня выше только больше вонзает пояс в шею – всё это я в одной из тысяч форточек для улицы, на которой никто не появится.

             Заунывный храп из-за стены завтра с утра принесется интересующимся глазом, каждый раз протыкающим личную жизнь, другой проснется в жестоком шизофреничном ужасе через неделю, не раньше… Но пусть. Сегодня порог жалости, наконец, превысил её наличие.

             Над теплым просиженным стулом мигают огни, посланные от нечего делать безделию, выставленному на всеобщий обзор и легко доступному... И вот уже уведомления просачиваются сквозь монитор, стекают под стол и по дороге крошек несутся прямо в мусоропровод. Какой кому чёрт знать, зачем я отлучился на минуту?.. За ними жизнерадостные цвета иконок и даже грустных смайлов умножаются на свою ненужность и гасят экран, где за секунду до этого объявили, что в Днепропетровске первый человек умер от свиного гриппа…

             Сообщением пищит и телефон; наверное, снова билайн... Я последним напряжением взбешенных волей мускулов подымаю выпрямленные руки на уровень плеч, чтоб на несколько оставшихся секунд из темного окна бразильским Иисус обнять повернувшийся спиною мир, ради которого я не закурил нервно, не спился и не сторчался, как должен был…

             С шумом проносится мусоровоз. Плеск воды.