Что мы можем знать о смерти? Так часто о ней пишем, говорим, шутим, искромсывая вдоль и поперёк, как ткани, тысячи как будто тел, заливая огненно-алыми, но всего лишь буквами, сотни пустых ячеек крестиками или нулями, освобождая души, как воздух из воздушного шарика, только затем его лопая… Чем звонче, тем лучше.
Но что мы знаем? Что мы можем судить о людях-пистолетах, то беспрестанно палящих в нас своей чрезмерно выставленной напоказ жизнерадостностью, то с дымком у самого дула завалившихся набок в перегретых передышках… И что нам трепаться о последней пуле, которая всегда готовится вроде бы для себя, но выстреливает ядерным взрывом, расплескивая отвердевшие капли на миг ставшей жидкой земли по ошарашенным головам самых близких? Даже тех, кто давно за ороговевшей стеной убежища.
И что об этом патроне мы вообще можем знать, если только ему известен конец нашего познания? Если только он решает, предавать нас или прерывать, выключать или освобождать, вносить в залы истории или убаюкивать на вечно сладкий сон?.. Только он и позволит нам жить, понимаете? Только благодаря его благосклонности мы можем по пять часов пить чай и сутками сидеть в искусственных мирах, седлая полигональных коней; он подписывает контракты о встречах завтра, он же выбирает билеты в кино через неделю и отпуск на ближайшее лето…
Всё время, когда мы, пенясь, цитируем и придумываем классиков, взбешенно входим в пике бессмысленных споров по вечным вопросам, на которые в этом мире еще никто не ответил, он неистово смеется, он РЖЁТ, водя круги пальцем около спускового крючка… И всё это время почему-то по-скотски ждет.
------------
Он приходит хлопком между ночных трелей телефонного звонка, среди дней, сбившихся в один Большой Ничем не Примечательный – и ударяет в колокол! И звон этот настолько мощен, что может только нарастать, заглушая окружающих птиц, трафик, сквозняк, голоса и даже сам момент выстрела – он приближается, становится материальным, легко влезает в форточку и, наконец, садится на кровать рядом с оторопевшей хозяйкой черной трубки, из которой отрывчато и пискляво вступает в жизнь бесповоротно совершенный вид смертельного деяния…
Вот уже неслышные гудки, и трубка положена. И вот она, чуть подавшись вперед, смотрит на звенящий во весь опор родовой колокол, на его бронзовые глаза со статичными зрачками, на руки, мирно лежащие на коленях, и на золотую корону, растущую прямо из повернутой её взгляду головы, и вот уже её хочется спросить его о чем-то очень важном, что забылось в прошлую их встречу, но... Она встает, набирает справочную вокзала, делает какие-то пометки и уходит в спальню.
И до самой последней лопаты земли по деревянной крышке в её голове будет пустая комната, в которой ночь, помехи в телевизоре при выключенном звуке и устремленный сквозь мутное окно к глазастому небу лицом незамолкающий звон о том, что в этот день он перестал сопротивляться.
------------
Дядя Слава, покойся с миром. Я всё равно буду помнить тебя задорным.