"На улице, чай, не Франция" - и Бродский, как всегда, прав.
На улице - кофе и Питер, терпи. Там выныривают из метро красивые и далекие, берут друг друга губами за губы, губами за пальцы, смеющиеся,милые, цветные. А ты только и можешь стоять с ними рядом, беспомощно улыбаться - у тебя нет таких губ, таких трехкомнатных квартир. И сердце-то у тебя всё в пломбах, в пломбах. И руки в тромбах. и жизнь втраблах. Забитое наглухо детство. короче, давай короче, и в одной комнате можно быть одинокими, и долго падать в пробелы электронногописьма, как в снег, и ночью всегда кажется, что не услышат. Забьем на этот межладонный проём, пойдем на красный, поговорим по дороге самыми затасканными на свете (на лене и кате) словами. Ни обнять, ни ударить.Внешность у тебя в нежность, а я, как дурак, вцепилась тебе в куртку истою, молчу, привыкнув, что все разговоры доходят до переломов.Останься, а то я совсем остыну. Жалобно поскулю в спину автобуса,развернусь и поеду на залив заливать горе. Пять минут, за которые можно спятить. И потом дли недели не для меня, но только возвращайся. Как нарочно накрапывает боль, стонут движения, до жжения пробки по утрам раздражают, слышим, как нас ничего больше не связывает: ни голосовые связки, ни бинты, ни килобайты. облезлое метро не налезает на город, не может без паники пьянок и бьющих ног, а мы все просим, чтобы с нами поговорили, просим в телефон людей, которые молчат. Окончательно так,до нервных окончаний, безнадежно, насовсем. Мама, я не знаю, откуда бывает так грустно посреди переполненного проспекта, зачем так орет в уши ветер, и как взять и заткнуться.

"На улице, чай, не Франция" - и Бродский, как всегда, прав. На улице -кофе и Питер, терпи. Впалые щеки подушек, выпирающие ребра батареи,арки домов как красиво очерченные брови. Я не блюю стихами, я ими люблю.
Мы - это когда один поцелуй в ключицу больнее удара.