начало - здесь:
http://www.liveinternet.ru/users/carty/post299179230/

Краткое содержание.

Играясь с альтернативными вариантами истории, герой придумал собственную «планету». Там все так же, как в жизни, но на ней другое прошлое, все вокруг объясняется проще, логичней и без дураков.

С одной стороны, жизнь проще, когда она опирается на разум и логику. С другой стороны, иметь другое прошлое с окружающими – асоциально, и ведет "в дурку". Благодаря двум планетам, герой остается нормальным человеком, который способен общаться с окружающими на одном языке.

Однако путешествуя по «Планете Пушкин», ее автор не подозревает об опасностях ядерной смеси логики и фантазий. Он «открывает ворота» своего подсознания – и к нему приходят не только интересные собеседники, но и могут проникать не упокоенные души.


Запись первая: Путешествия на планету Пушкин (Восстановлено с диктофона).

У каждого человека внутри есть вторая планета.
Со своими культурой и законами кружев.
Плохо когда она враждует с его первой планетой.
Или с нею просто не дружит.

Две планеты – как две половины жизни моей частной.
На второй планете жизнь тоже г…, но не надо притворяться.
Вторая планета – не блажь и не мистификация,
Планета необходима, как внутренняя эмиграция,

Почему планета Пушкиным называется??
потому что там тоже через него многое видится,
И тоже на здравый смысл опирается.
Если что, спроси у Пушкина, он не обидится.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Проснулся среди ночи от того, что ветер стучал в окно, а на кухне орал кот. Включил свет в коридоре, вышел на кухню, подошел к окну.

Стекла были в красных разводах, словно о них бились птицы. Кот сидел под окном, шипел и выл. Обернулся – у двери, где только что проходил, теперь стоял босой бородатый человек в черных штанах и серой холщовой рубашке. На бледном посиневшем теле просвечивали черные вены, босые ступни были в кроваво-красных разводах, и казались пробитыми в нескольких местах, словно человек шел по гвоздям. Тело просвечивало. Новый гость казался знакомым.

В голове зазвучало:
«…Дубина народной войны поднялась со всей своею грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие…»

Нет, прервал он молчание. Это – не я. Я бегу от этого всю жизнь. Бегу после жизни. Я не думал о том, что из этого получится. Меня просто купили со всеми потрохами. Был рад, когда закончил книгу, и легко согласился, чтобы ее правили…

О такой книге в первый раз подумал в Париже. Ходил на общественные лекции и завидовал тому, что французы гордятся своей культурой, историей, Францией. Потому что и хочется – а нечем. Гордиться, что евреи-славяне перегрызлись с татарами-греками? Или тем, что византийцы дали деньги полякам – римлянам, чтобы те замочили татар – казаков? Или тем, что евреи вооружили немцев, чтобы те захватили латинцев, греков и славян. Какой же историей гордиться, если как бы и нечем?

Хотелось написать так, чтобы после моей книги захотелось быть русскими, считать себя одной с нами крови. Не хуже, чем французам. Может быть и перестарался… Но ведь получилось. Не я придумал все то, что вы думаете о моей книге. Вам оказалось проще верить в тот мир, который придумал я. Потому мне проще с потомками, чем с современниками. Я не написал ничего такого, просто вы забыли, как думали о той войне до меня.

Роман стал откровением для тех, кто никогда не думал о простых людях. Но на самом верху понравился простой русский человек, им показалось, что русским быть хорошо. После меня даже возникла мода «быть русским». С этого все началось.

Получилось не хуже, чем в Париже, где Анри Мишле, убеждая парижан, что венцом всемирно-исторического процесса является процесс освобождения духа и Франция сама-по-себе, достучался до русских дворян. Эрудиция и ораторские возможности Мишле разили их наповал. Он говорил образами той Франции–идеи, в которую были влюблены петербургские интеллигенты.

Француз верил в способность народа к подвигу и самопожертвованию, отличающуюся от эгоизма обеспеченных классов и в справедливость. Он писал, что горизонтальные различия между разными слоями могут быть преодолены, если разные слои – ремесленники, крестьяне, буржуазия, элита и даже священники – объединятся на уровне народа. При нем открывались первые народные школы, где должны были учиться дети всех классов, объединяя нацию гордостью тем, что они – французы.

Они были французами, а мы – нет.
Они были свободны, а я – нет.
Может быть, воздух был особенным,
может быть, солнце,
но там мы меньше боялись и завидовали этому.

После Крымской кампании англичане тоже провели свою национальную идентификацию. Их идея «единого английского народа» стала идеей успеха и европейской модой.
В сумасшедшие годы Наполеона Третьего идея равенства: всех – перед всеми, «быть французами» - перестало быть модным. Французы на эйфории революций теперь стали считать свою национальную принадлежность, как принадлежность к Совершенству.
Парижане во главе с Мишле ненавидели Россию, считая русских – скотами, недостойными общения с европейскими народами, видя в русских глазах – взгляд ящерицы, и интеллект, которые не имеет общего с европейцами.

Что оставалось делать петербургским дворянам, имевших в предках «всех и вся», и которым отказывали в том, чтобы быть французами? Писать с кого-то одного – было противно, писать со всех сразу – немыслимо. Оставалось выдумывать. Во многом благодаря моему вымыслу и появилась русская литература, русская музыка. Да русская культура вообще. Идиллическое время, в которое богатыри в свободное от рубки голов время – пахали землю, а девки в высоких кокошниках – водили хороводы…
Культуру развил тот русский мужик, которого нарисовал я, и на которого сам больше всех захотел походить.
Грех гордыни – тяжкий грех.
Тем более, что человек обречен стараться,
чтобы именно у этого греха был повод.

Почему книга понравилась? Потому что в ней оказалась новая национальная принадлежность, объединившая всех. Стать русским было так просто: всего-то – будь им! После этого сама собой нашлась своя история. Ведь власти тоже было неудобно вспоминать, как она подкупила армию, потом стравила ее с частью населения, потом с другой его частью, потом сама же получила «на орехи»… Реальная жизнь давала такую историю, которая была позором или преступлением. Словом, не интересовала никого.

Была такая концепция «Табула раса», что человек – это чистая табличка. И что напишет на мягком воске стилет Мастера, тем табличка и станет. И если что-то долго записывать на такой табличке, что там было раньше – не вспомнит никто. Но у дерева, которое торчит из земли, должны быть свои корни. Но если на корнях одного дерева – растет иноземный фрукт – будет ли он плодоносить?

А писать о том, что нравится оказалось просто.
Вымысел бывает красивым. Когда он оказывается очень красив, он заменяет собой все вокруг.
О той войне не было известно ничего. Были слухи, разговоры… Как большие секреты и тайны разносились воспоминания участников войны из Европы …

Первой книгой, которую я прочел о той войне, была история де Сегюра. Филипп-Поля в Петербурге считали французским академиком и уважаемым ученым. Потом оказалось, что его ужасная репутация затмевала все его книги: он был много раз бит, еще чаще – унижен теми, кто действительно его знал, и знал что любые его слова про историю и войну – надо было воспринимать скорее, как свидетельства против… Сведений было мало. А у Сегюра, что Бородино, что Березина – отсутствовали, смешались и перепутались…

Я стал писать про людей, которых замесило в той войне, и которые не понимали в ней ничего. Так что Сегюр – не сегюр, главное «тужур». Война, любая баталия, пожар Москвы – все равно попадали в роман через салонные сплетни и крики случайных прохожих, словом, через героев, которые тоже ничего в политике не понимают, и лишь как-то стараются сохранить достоинство. Свою, русскую особую гордость, свою стать, на которую были бы не способны европейцы.

В Париже я прочел воспоминания главного цензора Империи Бутурлина. Мемуары были на французском, скорее всего они тоже были фальшивкой, которую написали тогда же, когда писал Сегюр. Бутурлин действительно прошел ту войну от Турции до Испании, но и его война прошла мимо Бородино и Березины.

Что-то первым про Бородино и Березину написал только Михайловский – Данилевский, но тоже по чужим источникам, только в 1843 году, когда прошло много лет, и он уже стал сенатором и официальным императорским историком. Он первым стал называть события «Отечественной войной», он вычистил из войны Барклая – и возвеличил Кутузова. Ведь сам он ту войну служил в петербургском ополчении именно под началом Кутузова, в реальных походах и битвах не участвуя. На фоне его занудной истории в письмах и документах, действие моего романа стало живой и реалистичной картиной.

Но когда ты создаешь то, чего не было, то знаешь цену вымыслу. Именно от этой истории, от своей славы я отталкивался всю свою жизнь. Отказывался от встреч, интервью, от вопросов, своих и чужих, от денег... Но я стал интересовать всех. Причем, чем сильнее я сторонился мира – тем больше мир интересовался и вторгался в мою жизнь. Мои слова разносились с обеденного стола - по столичным газетам и по Европе. Мне приписывали совершенно невозможные мысли и идеи. Фактически я стал автором страны и истории, в которую переселились Россия с Европой.

Меня любили и награждали за то, что я был обманщиком, преследовали за то, что он не хотел нести эту тайну с собой, бежал от этой тайны. И наконец, похоронили вместе с этой тайной. И никто даже не задал простого вопроса: «Але! Кто же участвовал и кто выиграл Отечественную войну – до того, как я придумал свою книгу? И кем должны были считать себя дворяне и служивая интеллигенция до меня…

При цензуре невозможно было объяснить российские Порядки через захват, террор и деспотию. Даже через поколение за одно упоминание о них можно было лишиться головы. Но отсутствие объективного взгляда – еще через пару поколений все равно привело к гражданской войне. Потому что народ, который скрывает свое бессознательное настоящее - обиду завоеванного умного – на грубого и сильного – рано или поздно выскажется и возьмет в руки топор.

С одной стороны, ты гордишься тем, что превзошел Мишле. Ты сделал книгу, которую с восхищением прочли не только «свои», но и чужие. Там было превознесено все, что народы считали лучшим в себе: «русский дух» и французская идея оппозиционности Интеллекта – Власти, что сотрудничество с государством – удел слабых.
В рамках французского свободомыслия сотрудничество с властью – осуждалось. И хотя фронда – жестко пресекалась властью, она публично одобрялась образованным обществом. Этот истеричный архетип привлекал русских дворян и проникал в национальный характер. От него потом выворачивало Достоевского и стошнило революциями.



Разговор продолжался немногим более часа.
Неожиданно на кухне что-то вспыхнуло. Через несколько секунд, когда взгляд снова привык к полумраку, на том месте где стоял странный призрак – лежало совершенно реальное мертвое тело тощего бородатого старика.


Разговор с Сальери:

Передвигаться между мирами – добром не кончится. С другой стороны, кого как не Толстого можно считать творцом, мессией и святым? Так что он имел полное право спорить с церковью и требовать вокруг себя культа, близкому к религиозному… С другой - именно у него было многовато недругов...

Запакуй его кости в пленку, чтобы не поступал воздух. Вонять не будет, зато через 20 лет – он истлеет, и у тебя появится собственный святой, который будет тебя лечить. Ни у кого не будет мощей персонального святого такого высокого класса… Возможно, это будет действовать только православных славян, но для тебя сгодится.

К вечеру с бороды на всякий случай было отрезано несколько прядей волос.
Тело было упаковано в пленку. Запах прекратился…