[показать]

Птица уже не влетает в форточку.

Девица, как зверь, защищает кофточку.

Поскользнувшись о вишневую косточку,

я не падаю: сила трения

возрастает с паденьем скорости.

Сердце скачет, как белка, в хворосте

ребер. И горло поет о возрасте.

Это — уже старение.

Старение! Здравствуй, мое старение!

Крови медленное струение.

Некогда стройное ног строение

мучает зрение.

Я заранее область своих ощущений пятую,

обувь скидая, спасаю ватою.

Всякий, кто мимо идет с лопатою,

ныне объект внимания.

Правильно!

Тело в страстях раскаялось.

Зря оно пело, рыдало, скалилось.

В полости рта не уступит кариес

Греции Древней, по меньшей мере.

Смрадно дыша и треща суставами,

пачкаю зеркало. Речь о саване

еще не идет. Но уже те самые,

кто тебя вынесет, входят в двери.

Здравствуй, младое и незнакомое племя!

Жужжащее, как насекомое,

время нашло наконец искомое

лакомство в твердом моем затылке.

В мыслях разброд и разгром на темени.

Точно царица — Ивана в тереме,

чую дыхание смертной темени

фибрами всеми и жмусь к подстилке.

Боязно!

То-то и есть, что боязно.

Даже когда все колеса поезда

прокатятся с грохотом ниже пояса,

не замирает полет фантазии.

Точно рассеянный взор отличника,

не отличая очки от лифчика,

боль близорука, и смерть расплывчата,

как очертанья Азии.

Все, что я мог потерять, утрачено начисто.

Но и достиг я начерно все, чего было достичь назначено.

Даже кукушки в ночи звучание трогает мало —

пусть жизнь оболгана или оправдана им надолго,

но старение есть отрастанье органа слуха,

рассчитанного на молчание.

Старение!

В теле все больше смертного.

То есть ненужного жизни.

С медного лба исчезает сиянье местного света.

И черный прожектор в полдень мне заливает глазные впадины.

Силы из мышц у меня украдены.

Но не ищу себе перекладины:

совестно браться за труд Господень.

Впрочем, дело, должно быть, в трусости.

В страхе.

В технической акта трудности.

Это — влиянье грядущей трупности:

всякий распад начинается с воли,

минимум коей — основа статики.

Так я учил, сидя в школьном садике.

Ой, отойдите, друзья-касатики!

Дайте выйти во чисто поле!

Я был как все.

То есть жил похожею

жизнью.С цветами входил в прихожую.

Пил. Валял дурака под кожею.

Брал, что давали.

Душа не зарилась на не свое.

Обладал опорою, строил рычаг.

И пространству впору я

звук извлекал, дуя в дудку полую.

Что бы такое сказать под занавес?!

Слушай, дружина, враги и братие!

Все, что творил я,

творил не ради я

славы в эпоху кино и радио,

но ради речи родной, словесности.

За каковое раченье-жречество

(сказано ж доктору: сам пусть лечится)

чаши лишившись в пиру Отечества,

нынче стою в незнакомой местности.

Ветрено. Сыро, темно.

И ветрено.

Полночь швыряет листву и ветви на кровлю.

Можно сказать уверенно:

здесь и скончаю я дни, теряя волосы, зубы, глаголы, суффиксы,

черпая кепкой, что шлемом суздальским,

из океана волну, чтоб сузился,

хрупая рыбу, пускай сырая.

Старение!

Возраст успеха. Знания правды.

Изнанки ее. Изгнания. Боли.

Ни против нее, ни за нее я ничего не имею. Коли ж

переборщит — возоплю: нелепица сдерживать чувства.

Покамест — терпится. Ежели что-то во мне и теплится,

это не разум, а кровь всего лишь.

Данная песня — не вопль отчаянья.

Это — следствие одичания.

Это — точней — первый крик молчания,

царствие чье представляю суммою

звуков, исторгнутых прежде мокрою,

затвердевающей ныне в мертвую

как бы натуру, гортанью твердою.

Это и к лучшему. Так я думаю.

Вот оно — то, о чем я глаголаю:

о превращении тела в голую

вещь! Ни горе не гляжу, ни долу я,

но в пустоту — чем ее ни высветли.

Это и к лучшему. Чувство ужаса

вещи не свойственно. Так что лужица

подле вещи не обнаружится,

даже если вещица при смерти.

Точно Тезей из пещеры Миноса,

выйдя на воздух и шкуру вынеся,

не горизонт вижу я — знак минуса

к прожитой жизни.

Острей, чем меч его, лезвие это,

и им отрезана лучшая часть.

Так вино от трезвого прочь убирают

и соль — от пресного. Хочется плакать.

Но плакать нечего.

Бей в барабан о своем доверии

к ножницам, в коих судьба материи

скрыта. Только размер потери

и делает смертного равным Богу.

(Это суждение стоит галочки

даже в виду обнаженной парочки.)

Бей в барабан, пока держишь палочки,

с тенью своей маршируя в ногу!
(И.А.Бродский)

***

И еще есть такая цитата из Мишеля Уэльбека:
 

«Сексуальное удовольствие не только превосходит по изощрённости и силе все прочие удовольствия, дарованные жизнью; оно — не просто единственное удовольствие, не влекущее никакого ущерба для организма, наоборот, помогающее поддержать в нём самый высокий уровень жизненной энергии; оно — на самом деле вообще единственное удовольствие и единственная цель человеческого существования, а все прочие — изысканные кушанья, табак, алкоголь, наркотики — всего лишь смешные, отчаянные компенсаторные меры, мини-суициды, малодушно скрывающие своё истинное имя, попытки поскорее разрушить тело, утратившее доступ к единственному удовольствию.

Человеческая жизнь устроена до ужаса просто, и я в своих сценариях и скетчах целых два десятка лет ходил вокруг да около истины, которую можно было выразить в нескольких словах. Молодость — это время счастья, его единственный возраст; молодёжь ведёт жизнь беззаботную и праздную, она занята только учёбой, делом не слишком обременительным, и может сколько угодно предаваться безграничным телесным восторгам. Они могут играть, танцевать, любить, искать все новых удовольствий. Они могут уйти с вечеринки на заре, найдя себе новых сексуальных партнёров, и глядеть на унылую вереницу служащих, спешащих на работу. Они — соль земли, им все дано, все разрешено, все можно.

Позднее, создав семью, оказавшись в мире взрослых, они познают заботы, изнурительный труд, ответственность, тяготы жизни; им придётся платить налоги, соблюдать разные административные формальности и при этом постоянно и бессильно наблюдать за необратимой, вначале медленной, потом все более быстрой деградацией своего тела;

А главное — им придётся содержать в собственном доме своих смертельных врагов — детей, носиться с ними, кормить их, беспокоиться из-за их болезней, добывать средства на их учёбу и развлечения, и, в отличие от животных, делать все это не один сезон, а до конца жизни, они так и останутся рабами своего потомства, для них время веселья попросту исчерпано, им предстоит надрываться до самой смерти, в муках и подступающих болезнях, пока они не превратятся в ни на что не годных стариков и окончательно не окажутся на свалке.
[показать]

Их дети не будут питать к ним ни малейшей благодарности за заботу, наоборот, как бы они ни старались, какие бы ожесточённые усилия ни предпринимали, этого всегда будет мало, их всегда, до самого конца будут винить во всём, только потому, что они — родители. Из их жизни, полной страданий и стыда, исчезнет всякая радость. Когда они хотят подступиться к телу молодых, их безжалостно отталкивают, гонят прочь, осыпают насмешками и поношениями, а в наши дни к тому же все чаще сажают в тюрьму.

Физически юное тело, единственное желанное благо, какое мирозданию оказалось под силу породить на свет, предоставлено в исключительное пользование молодёжи, а удел стариков — гробиться на работе. Таков истинный смысл солидарности поколений: она не что иное, как холокост, истребление предыдущего поколения ради того, которое идёт за ним следом, истребление жестокое, затяжное, не ведающее ни утешения, ни поддержки, ни какой-либо материальной или эмоциональной компенсации»
 

А Вы боитесь старости?