Он держал в руках письмо, вздрагивающее то ли от порывов ветра, влетающего через открытую форточку с мокрых весенних улиц, то ли от бешеных ударов его сердца, которое, казалось, выскочило из груди и колотилось теперь прямо под рубашкой.

Он с волнением смотрел на тонкие, неровные буквы, пытаясь сложить их в слова, и чувствовал себя первоклассником, не умеющим читать. Лишь через несколько минут он смог сосредоточиться, и только тогда слова обрели смысл:

"Мишутка, мой милый Миша, ты сейчас далеко, безумно далеко от меня. Я не могу быть рядом с тобой, а хочу ли – не знаю. Слишком крепкий между нами узел. Его не развязать, только разрубить, но это больно, а я, как ты знаешь, не люблю боли. Пусть всё остаётся, как есть. Я не хочу причинять тебе и себе новую боль. Я хочу огрубеть, хочу, чтобы меня ничего не трогало – а мне всё время больно, от любой мелочи всё рвётся в клочья.

Последние два дня я вспоминаю тебя и наш, тот самый вечер. Помнишь? . ."

Он оторвался от письма, подставил холодным ударам ветра разгорячённое лицо и закрыл глаза. Горькая усмешка скривила его губы.

Помнит ли он? Он помнил каждую мелочь, хотя было это . . . Три года назад. Только три года назад, а ему казалось – целую жизнь назад , целую вечность. Тот вечер – он не был ни обещанием, ни счастьем. Он стал для них концом – концом, не имеющим начала.

Ей было шестнадцать, ему – семнадцать. Стояла необычайно тёмная августовская ночь – такая же тёмная, как сейчас. Звучала музыка. Какая? Он помнил даже это. Джо Кокер "My father the sun" с тех пор для него – музыка печали, музыка разлуки. . .

. . . В комнате было темно – точнее, полутемно: в углу горел ночник.

Они стояли у распахнутого окна, и разделяла их лишь белая полоса подоконника, упрямо не желающая исчезать в тёмном омуте ночи.

Они неотрывно смотрели друг на друга, и в голове каждого из них бешеной каруселью проносились бешеные мысли.

Чтобы заглушить их, Валентина пыталась думать только о Насте и о том, что не может позволить себе полюбить его. Ведь тогда у Насти оставалась хотя бы надежда. . . Но мысли не слушались и упрямо возвращались в круг запретных желаний. Она со страхом и удивлением прислушивалась к себе и чувствовала, что ей хочется изо всех сил рвануть глухо застёгнутый ворот его рубашки, ощутить под пальцами тепло его плеча и прикоснуться к горячим губам. . .

Миша молча смотрел на неё, и в его голубых глазах она угадывала свои собственные желания, только усиленные во много раз. Им хватило бы даже прикосновения рук, чтобы взорвать Вселенную . . .

Валентине стало страшно от своих необузданных мыслей, от той бесконечно сильной нежности, что вдруг проснулась в ней и грозила вырваться наружу. Таких бешеных страстей она не переживала ещё никогда.

Валентина заставила себя думать о Насте. Если бы не это, в те минуты она полюбила бы его на всю оставшуюся жизнь.

– Холодно, – громко и отчётливо произнесла она, и Миша вздрогнул, словно кто-то на самом деле дотронулся до него холодным скальпелем.

– Холодно, – медленно согласился он, с трудом возвращаясь в реальный мир. Машинально он стал закрывать окно, и бархатную тишину ночи разорвали бесстрастные гвозди шпингалет, падающие в неё с твёрдым металлическим стуком.

Миша прижался лбом к холодному стеклу, чтобы потушить всё ещё тлеющее в глазах пламя, и оперся обеими руками о подоконник, чтобы скрыть лёгкую дрожь в них. Он стоял спиной к Валентине, но мог абсолютно точно сказать, что она делает, словно сам видел это.

Валентина подошла к магнитофону и перевернула давно остановившуюся кассету. По комнате поплыли звуки нежной, мятующейся в невысказанной тоске музыке.

Валя постояла немного и села в кресло, прикрыв ладонью глаза. Тогда-то она и поняла, что сегодня в ней родилась женщина, странная женщина – ведьма, не знающая запретов рассудка, но окунувшая сердце в холодный ручей.

Противоречивые желания всё ещё туманили мозг, и Валентина крепко сжимала губы, потому что эта странная женщина всё-таки жила в ней и почти любила. И губила, поому что не может поместиться в одном сердце столько и одновременно страсти и нежности. . .

Музыка кончилась. Валентина почувствовала, что он, словно губка, впитал в себя всю сумасшедшую несбыточность этой ночи, и чуть слышно вздохнула.

Миша медленно обернулся – и взгляды их скрестились, как два клинка, тщательно скрывающих за холодным блеском стали жаркий огонь страсти. Миша усмехнулся и взглянул в окно.

– Светает, – сквозь зубы бросил он. И добавил с видимым усилием: – Похоже, пасмурно. Может, отложат рейс?

Валентина подошла к окну и встала рядом с ним. Волшебная ночь, в которую только и могло исполниться самое несбыточное желание, безвозвратно уходила. Она почувствовала, как больно сжалось сердце, но она ещё не знала, что теперь эта боль часто будет возвращаться в тёмные, холодные и короткие ночи, словно призрак отвергнутой ими любви.

"Теперь-то я знаю, – писала Валентина, – что любовь признаёт только крайности. Она бывает или счастьем, или болью. Я сама виновата, что мне досталась боль".

Но тогда, глядя в предрассветный туман, она ещё не подозревала об этом, смутно догады- ваясь лишь о том, что совершила какую-то непоправимую ошибку.

– Не отложат, – уверенно сказала она. – К тому времени туман рассеется.

Миша искоса посмотрел на неё, потом упёрся взглядом в подоконник, напряжённо размышляя о чём-то, и, наконец, решившись, с наигранной весёлостью произнёс:

– Ну, тогда надо собираться. Кофе хочешь?

Валя внимательно взглянула ему в лицо и, помедлив, кивнула:

– Пожалуй, да. Холодно что-то. . .

Не сговариваясь, они вместе пошли на кухню. Она молча сидела за столом, глядя в пространство, и даже не сразу заметила чашечку с кофе, которую Миша поставил перед ней.

– Спасибо. . . – пробормотала она и обожглась первым же глотком. На глазах выступили слёзы, но она быстро вытерла их и рассмеялась:

– Сплю на ходу, похоже. Ну, ничего, в самолёте отосплюсь. . .

Миша сидел напротив, вертя в пальцах маленькую серебряную ложечку и неотрывно глядя на Валю.

А Валя старательно прятала глаза, внимательно рассматривая пену в чашке. Неожиданно затрещал будильник, и они оба вздрогнули, каждый по-своему бросив взгляд на часы: Миша с раздражением, Валя – почти с благодарностью.

– Пора, – сказала она и, отодвинув чашку, встала и вышла из кухни.

Он ещё минуту сидел неподвижно, а потом тяжело поднялся и бросил серебряную ложечку на стол. Она прокатилась по гладкой поверхности, встретив лишь одно препятствие на своём пути: чашку с так и не выпитым Валюшей кофе. Миша услышал чистый, прозрачный звук, обернулся, секунды три смотрел на стол, а потом вышел, решительно захлопнув за собой кухонную дверь.

Валя стояла в прихожей, уже одетая. Миша взял в руки её чёрную дорожную сумку, и в полном молчании они вышли из квартиры. . .

. . . Всё это он вспоминал теперь, стоя у того же самого окна и безуспешно пытаясь унять дрожь в руках, державших её письмо.

"Мне казалось, что кому-то – Насте или тебе – моя жертва принесёт счастье. Но оказалось, что любовь нельзя передать или подарить. Когда она стучится к тебе, есть лишь два решения – принять её или отвергнуть".

Впервые за эти три года Валя писала ему, объясняя многое, чего тогда он не понимал. Он не понимал, почему она так легко рассталась с ним, хотя их связывала дружба, стремительно перераставшая в чувство совсем иное – и Миша не сомневался, что чувство это было бы взаимным.

Её родители переехали в другой город, и она отправлялась к ним, обещая написать. . . И написала – через три года, заново всколыхнув в нём безумие той, несбыточной ночи.

Миша понял, что ничего не забыл. И она тоже помнила каждое движение и каждый звук – и эта мысль заставила его похолодеть от счастья.

– Глупая девчонка, – шептал Миша, поспешно складывая письмо. – Если бы я тогда знал, что это из-за Насти! . .

Он с досадой посмотрел на себя в зеркало, пробормотав: "Учить дураков надо", и бросился к столу, на котором оставил конверт. Торопливо нащупывая выключатель, он уже наметил день вы- лета и обдумывал, кому бы перепоручить неотложные дела.

Яркий свет люстры залил комнату, и Миша поспешно взглянул на конверт. Его домашний адрес был написан тонким, неровным почерком. Миша пробежал по строчкам, спускаясь в графу "Адрес отправителя", и вдруг почувствовал головокружение, словно в затяжном прыжке, когда приходит пора раскрыть парашют, ибо навстречу стремительно несётся земля, но парашют не распахивает своего спасительного купола, мёртвым грузом навалившись на плечи. . .

На конверте не было обратного адреса.
[300x225]