Это человек, не имеющий
никакой значимости в коллективе,
это всего-навсего
индивид.

Обесценились вековые игры. Люди стали достаточно свободны, чтоб поглядеть на игры со стороны, чтоб отделить их своей жизни, от своего сознания, хотя бы частично, так же, как они отделили материальный мир от бога. Покрывало искусственных смыслов пало, физический мир стал холодным и абсурдным, мир социальный стал муравейником, до духовного осознания бытия доходят единицы, остальные увидели смысловую пустыню, пустыню веры, на что опереться бесприютному я, букашке лишённой незыблемых покрывал социальных смыслов?

Когда я услышал, как он поднимается по лестнице, меня даже что-то кольнуло в сердце -- так успокоительно звучали его шаги: чего бояться в мире, где все идет заведенным порядком? По-моему, я выздоровел.

Не осталось смыслов? Что ж, это всё философия, можно и без них, можно опуститься на уровень инстинкта, на уровень благополучия. Можно отгородиться от мира незыблемостью заведённого порядка, можно посмотреть вокруг, убедиться, что ничего не изменилось, можно проследить, как столетиями поддерживается традиция стричь газон у какой-нибудь из усадьб, и успокоиться насчёт преграды между стабильным миром и хаосом внешнего мира, хаосом внутри и снаружи, хаосом, которым ненужно овладевать лично, который не нужно бояться, точнее, который не нужно не бояться, можно положиться на искусственное мироздание, раствориться в его уюте, в своей искусственной жизни, и дожить жизнь так, как нравится. Можно смело быть пчелой, не нужно брать на себя ответственность пчеловода. Страх перемен... В сегодняшнем мире, он сменился эволюцией стабильности, люди увидели, что стена между их благополучным миром и миром внешним не так уж незыблема и начали её выстраивать вновь, укреплять, совершенствовать, постоянные перемены ведут социум от одной незыблемости к другой, от одного спокойствия к большему, призрачные перемены во много поколений как мёртвом социуме. Та маленькая прослойка, которая не искала неизменности раньше, осталась и сейчас, она движет культуру. Правда гиперразгон в технологии выстраивании стены благополучия порождает заносы, новые "проблемы", от практическо-технически-экологического до философского уровня, динамика рождает новые смыслы, начальная задача укрепления стены порождает сверхцели и даже обыватель часто оказывается вовлечён в революцию смыслов, целей, сознания и самопознания.  Обесценились догматы традиционных религий, обесценились вековые устои общества? Вот вам россыпь всех тех учений, устоев и смыслов, которые только смогло создать человечество, всё открыто, всё доступно. Осталось только разобраться в этом потоке, сможешь ли отделить истину от призраков, разглядеть призраки нового уровня, призраки - целые потоки управляющие течениями учений, смыслов и жизненных ориентиров, сможешь ли так скосить глаза, чтоб увидеть картинки, построенные из мозаики других картинок? Короче, время занять будет чем и мучиться от одинокого самокопания не придётся, проблема "времяпровождения" (по Берну) решена, вопросы глубоко философские решены чисто психологически и социо-психологически.

Сижу в кафе "Мабли", ем сандвич, все почти в порядке. Впрочем, в любом кафе все всегда в порядке, и в особенности в кафе "Мабли" благодаря хозяину мсье Фаскелю, на лице которого с успокоительной определенностью написано: "прохвост". Близится час, когда он уходит поспать, глаза у него уже покраснели, но повадка все такая же живая и решительная. Он прохаживается между столиками, доверительно наклоняясь к клиентам:
-- Все хорошо, мсье?
Я с улыбкой наблюдаю его оживление -- в часы, когда его заведение пусто, пустеет и его голова. С двух до четырех в кафе никого не остается, тогда мсье Фаскель сонно делает несколько шагов, официанты гасят свет, и сознание его выключается -- наедине с собой этот человек всегда спит.

       Когда взрослая обезьяна сидела на дереве, её оживляло чувство голода, потенциальной опасности, особи своего вида, с которыми со всеми были иерархические либо половые взаимоотношения. Куда ей было направить своё внимание, свои мысли в полнейшей тишине, сытой, когда ни одна ветка на дереве не шелохнётся? Обезьяна смотрела перед собой в пустоту и тихонько засыпала...
      Развитой человеческий социум создал огромное количество игр, которыми винтики этого социума структурируют свой разум, своё время. Эти игры заполняют время, заполняют разум, дают смысл, осмысленность существования, дают оценку результатов жизни, дают счастье или несчастье, спокойствие или беспокойство. В городе - муравейнике, в котором есть только люди, продукты их деятельности и отношения, только игры играют определяющую роль в человеческой жизни. Одна из важнейших, у большинства самцов ведущая система игр - работа. Она определяет и их иерархическое положение, и времяпровождение, и значительное число граней чувства удовлетворённости жизнью, она определяет "я" самца городского муравейника. Когда-то человеческие особи в большом количестве начали переселяться из деревень в города, в деревне он был - часть земли, часть природы, над ним возвышались богачи и начальники, но для него это была очень не дифференцированная иерархия, просто что-то сверху, он пахал для еды и для крыши над головой, он пахал с утра и до вечера, сознание редко отрывалось от земли, на закате, уставший, он присаживался на завалинку и глядя на горизонт - опустевал. Сознание его какую-то минуту не было заполнено делами по добыче пропитания и засыпало...
       Город же резко оторвал сознание от земли и погрузил его в пучину социального бытия. Даже рабочий стал в чём-то важным человеком, соприкоснулся с новым мастерством, новым, фантастическим пейзажем, новой ответственностью перед хрупким окружением, с новыми ограничениями и требованиями жизни города. Открылись новые миры. Захватили и понесли рекой бурных (по сравнению со столетиями не изменяемым бытом деревни) перемен. Наконец, человечество наигралось. Наконец, оно отделила эти игры от своего "я", я имею в виду самую образованную прослойку человечества. В произведениях Достоевского работа не занимает никакого места в жизни героев, а если и занимает, то только отрицательное, работы нет в их мире. Но у него есть дух. Если же духа нет, а играм уже не веришь, открывается бездна бессмысленности бытия, меланхолия, энергия не приливает в кровь, сознание видит обнажённую физиологию человеческого, и смеётся над культурой, культурой ставшей ритуалом, культурой, которую смеющийся разум и не знал то никогда по настоящему, потому что духовно до неё не дорос, потому что путал с культурой внушённые социумом нормы и ритуалы. И вот шелуха спала и он возвращается назад в своё истинное - животное состояние, чтобы в нём прозябать, чтобы наблюдать его из состояния сытой опустошенности, или - чтоб начать свой настоящий, личный, осмысленный и трудный - путь наверх.
      Современный Новый свет породил другой типаж, гораздо более динамичный, экстравертный, социальный и сенситивно голодный, но настолько же пустой. Оставаясь один, он может и заснуть, но может сесть перед телевизором, и долго долго удовлетворять сенситивный голод, привыкнув к такому информационному, эмоциональному потоку он, если не засыпает в одиночестве, начинает маяться. Я жил в общежитии с такой новозеландкой, на удивление учившейся даже на учёного - на биохимика. Большую часть времени она была в коллективе и занималась ритуалами общения, мнимые разговоры, мнимое обсуждение мнимых вопросов, сотни мнимых друзей, веселье, дела, личная жизнь... Когда она оставалась одна, это было очень не часто, наверное, она даже училась в библиотеке, где много народу, я видел, как она постоянно мотает головой, смотрит в окно, она продолжает ритуалы общения внутри себя, будто её мозг - несложное зеркало для отражения и генерации этих ритуалов, сознание само по себе там отсутствует напрочь.
        В правильно организовавшемся социуме, созданном этими  "прохвостами" и для них же самих, в социуме, в котором на психофизическом уровне они удовлетворены образ  "прохвоста" конечно, успокаивает главного героя. Эти винтики не изменят состояния своего удовлетворения, они не выйдут за приделы своего уютного кафе и не позволят ему, как и всему их миру изменить свой порядок. Правда, после этих строк была 2 мировая война, мир ещё только пробовал новые, альтернативные демократии, идеологии и способы организации общества. Да и чем тогда было человечество? Демократии Рима пали под серым потоком черни, рабов, которые не были гражданами, необразованных обездоленных людей, не включённых в игры государственности, в игры социума, жизнь которых никак не опиралась на государственность своей страны. Когда появились фашизм, коммунизм, эти режимы подняли заработную плату, ввели обязательное образование, ограничили трудовой день, подняли 90% населения, остававшегося ну если не римской чернью, то всё-таки быдлом, до уровня граждан, приблизили их к, хотя бы примитивному, базовому благополучию. Поэтому вторая мировая не противоречит моему описанию, просто всё дело меры и степени.  В то время мсье Фаскелей было не много, больше всего было безграмотных крестьян и рабочих, пахавших по 12 часов в сутки. Сегодня мсье Фаскель в экстравертном исполнении - основной представитель общества. И он исторически уже знает, что любая война - это нарушение его благополучия, спокойствия, и снижение уровня его доходов, потому что современная война это сверхдорогое предприятие, и никакой контрибуцией его не оплатишь, ну разве что войну с совсем маленькой азиатской страной за ключевой ресурс, скажем нефть...


Среди этих веселых и здравых голосов я один. Парни вокруг меня все время говорят друг с другом, с ликованьем обнаруживая, что их взгляды совпадают. Господи, как они дорожат тем, что все думают одно и то же. Стоит только посмотреть на выражение их лиц, когда среди них появляется вдруг человек с взглядом, как у вытащенной из воды рыбы, устремленным внутрь себя, человек, с которым ну никак невозможно сойтись во мнениях. Когда мне было восемь лет и я играл в Люксембургском саду, был один такой человек -- он усаживался под навесом у решетки, выходящей на улицу Огюста Конта. Он не говорил ни слова, но время от времени вытягивал ногу и с испугом на нее смотрел. Эта нога была в ботинке, но другая в шлепанце. Сторож объяснил моему дяде, что этот человек -- бывший классный надзиратель. Его уволили в отставку, потому что он явился в классы зачитывать отметки за четверть в зеленом фраке академика. Он внушал нам невыразимый ужас, потому что мы чувствовали, что он одинок. Однажды он улыбнулся Роберу, издали протянув к нему руки, -- Робер едва не лишился чувств. Этот тип внушал нам ужас не жалким своим видом и не потому, что на шее у него был нарост, который терся о край пристежного воротничка, а потому, что мы чувствовали: в его голове шевелятся мысли краба или лангуста. И нас приводило в ужас, что мысли лангуста могут вращаться вокруг навеса, вокруг наших обручей, вокруг садовых кустов.

Они берегут свою популяцию, они примагничиваются набором мыслей к своей тусовке, церкви, партии, касте, строго контролируют свои мысли и мысли окружающих. На уровне государства это технологии социальной инженерии, создание и поддержание такого менталитета масс, который обеспечивал бы (в идеале) наиболее стабильное, но свободно развивающееся состояние общества (в рамках существующей парадигмы, в тех направлениях, которые являются ценными в данном обществе). Но это лишь кристаллизация и вывод на новый уровень тех процессов, которые и так живут в каждом человеке. Люди по умолчанию сами охраняют ментальное пространство своих стай. Благополучие, счастье, спокойствие, успех, все, чем можно дорожить добыто синхронизацией своего сознания с сознанием стаи. Не удивительно, что этим дорожат, что ещё большая синхронизация вызывает радость и ликование. Главное только, чтобы плюсы от этой синхронизации превосходили минусы (в виде личностной крайней несвободы, извращения более удобного естественного состояния мыслей, энергии, которую приходится тратить, чтоб обеспечивали ещё большее благополучие). Человек с рыбьим взглядом в их сообществе немыслим, т.е. дело не в широте взглядов и восприятий. Синхронизация мыслей в описываемых людях - это форма активности, к которой можно отнести синхронизацию движений мошек, роящихся в стае. Сами мысли в чистом виде здесь не причём, это лишь форма игры по объединению стаи. Если особь не играет в эту игру, ну значит она вовне некоего ментального жизненного пространства особей стаи.
      Мало того, это интуитивное ощущение одиночества особи это уже билет в изгои. Это как уродство. Особенно это хорошо наблюдать в половых отношениях. Уникальность или оригинальность твоей личности может служить только во вред, если это не цепляет целый ряд людей. Если человек этим не заслуживает интерес хотя бы нескольких особей из стаи, на интерес которых он может публично опереться, если он одинок, он редко представляет интерес для кого бы то ни было. И если одиночество уже отразилось на нём  - это вроде как следы оспы или проказы, придётся долго работать над собой, чтоб это исправить, как уродство, шансы на личную жизнь человека прокаженного одиночеством  очень малы. Это естественные и оправданные механизмы стадного инстинкта, тот, кто нужен всем - хорош, тот, кто не играет в наши игры - кто знает, чем заполнен сосуд его сознания в том месте, где у остальных всем хорошо известная игра. Это тьма. Это риск. Это краб или лангуст. Даже если основное пространство его мыслей вроде как светло и забавно, всё равно доверять ему нельзя. Кто знает, какой там может скрываться вирус. Отказавшись от игры стаи, кто знает, от чего он откажется в следующий раз. Кто знает, какие причинно-следственные связи возникают в этом сознании, кто знает, где там расставлены заборы. Это существо другого вида. Причём не так другого, как человек другой культуры, который хоть и из другой системы ценностей, тем не менее, успешно по-своему размножается и выживает, и свои заборы у него прочны и эти заборы где-то там за горизонтом позволяют существовать в стае миллионам таких как он. Нет, этот человек - одиночка, он может быть другого вида как партеногенетический слизняк, как мутант из фильма ужасов, как вообще не человек.

Брак оказался несчастливым. Муж не бьет Люси, не обманывает, но он пьет, каждый вечер он приходит домой пьяным. Дела его плохи -- за три месяца он на моих глазах пожелтел и истаял. Люси думает, что это от пьянства. По-моему, скорее от туберкулеза.
-- Надо крепиться, -- говорит Люси.
Я уверен, это ее гложет, но исподволь, неторопливо: она крепится, она не в состоянии ни утешиться, ни отдаться своему горю. Она думает о своем горе понемножку, именно понемножку, капельку сегодня, капельку завтра, она извлекает из него барыш. В особенности на людях, потому что ее жалеют, да к тому же ей отчасти приятно рассуждать о своей беде благоразумным тоном, словно давая советы. Я часто слышу, как, оставшись в номерах одна, она тихонько мурлычет, чтобы не думать. Но целыми днями она ходит угрюмая, чуть что никнет и дуется.
-- Это сидит вот здесь, -- говорит она, прикладывая руку к груди. -- И не отпускает.
Она расходует свое горе, как скупец. Должно быть, она так же скупа и в радостях. Интересно, не хочется ли ей порой избавиться от этой однообразной муки, от этого брюзжанья, которое возобновляется, едва она перестает напевать, не хочется ли ей однажды испытать страдание полной мерой, с головой уйти в отчаяние.
Впрочем, для нее это невозможно -- она зажата.

С одной стороны это страшно, когда даже горе становится игрой или ритуалом, становится новым способом существования. Когда подсознание скатывается на извлечение барыша из эмоции страдания и из энергии самосожаления и жалости других людей. С другой стороны - иногда это спасение от полной погибели. Всё зависит от игры. Может быть, игра может разжигать или гасить боль. А может её игра и поддерживает алкоголизм мужа? Может это негласный игровой договор, повсеместный в обществе: он будет пить и чахнуть, а она горюет и ведёт себя так, будто хочет, чтоб он не пил, но при этом именно "будто", не делая ничего из того, что может кардинально исправить ситуацию. С другой стороны, почему как скупец. Скорее не она тратит боль понемногу, а жители современного общества, взращенные романтическим эгрегором, играют в великую боль. Когда у матерей из 10 детей выживало двое, она не могла всю жизнь скорбеть по первому или пятому. Даже большое чувство можно убить повседневностью.

Дамы в черном, прогуливающие своих собачек, крадутся под аркадами, жмутся поближе к стенам. Выйти на дневной свет они отваживаются редко, но по-девичьи, тайком и ублаготворенно косятся на статую Гюстава Эмпетраза. Вряд ли им известно имя этого бронзового гиганта, но по его сюртуку и цилиндру они видят: этот человек из хорошего общества. Цилиндр он держит в левой руке, а правую положил на стопку книг in-folio -- ну прямо-таки их собственный дед стоит на пьедестале, отлитый в бронзе. Им нет надобности долго его разглядывать, чтобы понять -- он смотрел на все как они, в точности как они. На службу их куцым и незыблемым взглядам он поставил весь свой авторитет и громадную эрудицию, почерпнутую в фолиантах, которые плющит его тяжелая рука. Дамам в черном легче дышать, они могут со спокойной душой заниматься хозяйством и прогуливать своих собачек -- бремя ответственности упало с их плеч, им не надо защищать священные взгляды, добропорядочные взгляды, унаследованные ими от отцов: бронзовый исполин взялся охранять их.
"Большая Энциклопедия" посвятила этой фигуре несколько строк, я прочел их в прошлом году. Положив том энциклопедии на подоконник, я через стекло глядел на зеленый череп Эмпетраза. Я узнал, что расцвет его деятельности пришелся на 1890 год. Он был инспектором академии. Малевал очаровательные картинки, выпустил три книги: "О популярности у древних греков" (1887), "Педагогика Роллена" (1891) и "Поэтическое завещание" в 1899 году. Умер в 1902 году, оплаканный своими подчиненными и людьми с хорошим вкусом.

Памятник есть всегда, живой или мёртвый, иногда этот памятник - большинство граждан, их выражение лиц, их голос, их поза, стиль, тогда цепь замыкается на самоё себя, они верят друг другу, они поддерживают собой, своей верой и своей жизнью поддерживают твой мир, ты поддерживаешь - их. Они выходят на улицу, идут на работу, ходят по магазинам. Ты видишь, как много на улицах таких как ты,  они уверенны в себе, они благополучны, они не сомневаются в своей жизни и своих целях, значит ты прав. То же думают и они. Надежда Мандельштам описала изнанку обыденности, на примере 30-х годов советского 20-го века: когда в 20-х годах, в период дикого военного коммунизма солдаты расстреливали дома в окна, это было ещё не так страшно, это было громко и эффектно, но это не могло быть так разрушительно, как система, это были разрозненные инциденты. Когда же в 30-х девушки вставали, как ни в чём не бывало, будто ничего не происходит, по утрам, завтракали, красили губы, шли на работу, когда террор стал системой, вот тогда стало действительно разрушительно и страшно. Сейчас такое вряд ли возможно, я не о терроре. Я о самоорганизующейся системе подстилающей нерушимую обыденность. Каждый член системы, на самом деле, самоотверженно поддерживает её. Некоторые игроки играют в интеллект, заостряя свой ум в схоластических спорах, если хорошо подвешен язык, можно доказать или опровергнуть что угодно, по крайней мере делать это бесконечно. Будучи в аспирантуре я на лекциях видел множество таких современных молодых игроков - парней, вступавших в спор с лектором на пустом месте, задававших ему вопросы, дабы показать себя, эдакая каста, стремящаяся к мужской экспансии в ментальном пространстве там, где представители низших каст стремятся к экспансии в пространстве физического и материального доминирования. А если это 100-килограмовый отец семейства, материально благополучный, достаточно высоко стоящий и поэтому просто незыблемо погружённый в уверенность в себе. Эту уверенность вот просто может разрушить только астероид, который бы упал ему на голову, свалившись из открытого космоса, а в этом земном мире у него ну всё под контролем. Если аспирантик динамичен и даже любит честные споры, то поговорив со 100-килограмовым интеллектуалом понимаешь, что он просто не вменяем. Вменяемость, заставившая хоть немного пересмотреть его взгляды, просто разрушила бы его личность. Сам факт возможности пересмотра разрушил бы, так что для него легче просто помереть, если нужно. Сейчас это - успешные мужчины отцы семейств, руководители, юристы, успешные бизнесмены, гос служащие. Раньше - ещё и потомственные аристократы. Они все ставят расширение своего ментального пространства на службу стае. Другим особям за их спинами можно расслабиться.

Остальное скрыто туманом. И все же я его узнаю -- это привязанный к камню верблюд, которого я видел в Марракеше. Он шесть раз подряд становился на колени и снова вставал, а мальчишки смеялись и криками подзадоривали его.
Два года назад это было удивительно -- стоило мне закрыть глаза, и голова начинала гудеть, как улей, передо мной вставали виденные когда-то лица, деревья, дома, японка из Камаиси, которая нагишом мылась в бочке, убитый русский с огромной зияющей раной, а рядом -- лужа его крови. Я ощущал во рту вкус мускуса, в ноздрях запах масла, разливающийся в полдень по улицам Бургоса, запах укропа, плывущий по улицам Тетуана, слышал пересвист греческих пастухов; все это волновало меня. Но эта радость давно уже истерлась. Неужели сегодня она возродится вновь?
Знойное солнце в моей голове деревянно плывет, как изображение в волшебном фонаре. За ним следует клочок синего неба. Дернувшись несколько раз, оно застыло, я весь позолочен им изнутри. От какого марокканского (а может, алжирского? Или сирийского?) дня оно вдруг оторвалось? Я отдаюсь потоку, уносящему меня в прошлое.
Мекнес. Как он выглядел, этот горец, напугавший нас в узенькой улочке между Берденской мечетью и прелестной площадью в тени шелковицы? Он двинулся прямо на нас, Анни шла справа от меня. Или слева?
Это солнце и синее небо -- всего лишь обман. Вот уже сотый раз я на него попадаюсь. Мои воспоминания -- словно золотые в кошельке, подаренном дьяволом: откроешь его, а там сухие листья.
Горца я больше не вижу -- вижу только огромное молочного цвета пятно на месте вытекшего глаза. Впрочем, его ли это глаз? Врач, который в Баку излагал мне принципы устройства государственных абортариев, тоже был кривым, и когда я пытаюсь вспомнить его лицо, передо мной возникает такой же беловатый шар. У этих двоих, как у Норн, один общий глаз, и они то и дело им обмениваются.
С этой площадью в Мекнесе, хотя я ходил по ней каждый день, еще проще -- я вообще ее больше не вижу. У меня осталось от нее смутное чувство, что она была прелестна, да еще эти четыре слова, которые слились в одно: прелестная площадь в Мекнесе. Конечно, если я закрою глаза или мутным взглядом уставлюсь в потолок, я могу восстановить ту сцену: вдали дерево, и на меня бежит какая-то темная, коренастая тень. Впрочем, все это я выдумал по ходу дела. Марокканец был высокий, сухощавый, да и увидел-то я его, только когда он меня коснулся. Стало быть, я все еще ЗНАЮ, что он высокий и сухощавый -- кое-какие краткие сведения в моей памяти сохранились. Но я ничего больше не вижу: сколько я ни роюсь в прошлом, я извлекаю из него только обрывочные картинки, и я не знаю толком, что они означают, воспоминания это или вымыслы.
А во многих случаях исчезли и сами эти обрывки -- остались только слова; я еще способен рассказывать и даже слишком хорошо рассказывать разные истории (по части анекдотов со мной не может тягаться никто, кроме морских офицеров и профессиональных рассказчиков), но теперь от моих историй остался один остов. В них идет речь о ком-то, кто проделывает то-то и то-то. Но это не я, у меня с ним нет ничего общего. Он скитается по разным странам, о которых я имею представления не больше, чем если бы никогда в них не бывал. Иногда в своих рассказах мне случается упомянуть красивые названия, которые можно вычитать в Атласе, -- Аранхуэс или Кентербери. Они рождают во мне совершенно новые образы, как бывает с тем, кто никогда не путешествовал; мою фантазию будят слова -- вот и все.
Однако на сотню мертвых историй сохранялись одна-две живые. Эти я вызываю в памяти с осторожностью, не часто, чтобы они не износились. Выужу одну, передо мной воскреснет обстановка, действующие люди, их позы. И вдруг стоп: я почувствовал потертость -- сквозь основу чувств уже проглядывает слово. Я угадываю: это слово вскоре займет место многих дорогих мне образов. Я сразу останавливаюсь, начинаю думать о другом -- не хочу перетруждать свои воспоминания. Но тщетно -- в следующий раз, когда я захочу их оживить, многие из них уже омертвеют.
Я делаю вялую попытку встать, чтобы найти фотографии Мекнеса в коробке, которую я задвинул под стол. Но к чему? Эти возбуждающие средства больше не оказывают действия на мою память. Как-то я нашел под бюваром маленькую выцветшую фотографию. Улыбающаяся женщина у фонтана. Я долго смотрел на нее, не узнавая. Потом на обороте прочел: "Анни. Портсмут, 7 апреля 27 года".
Никогда еще я не испытывал с такой силой, как сегодня, ощущения, что я лишен потайных глубин, ограничен пределами моего тела, легковесными мыслями, которые пузырьками поднимаются с его поверхности. Я леплю воспоминания из своего настоящего. Я отброшен в настоящее, покинут в нем. Тщетно я пытаюсь угнаться за своим прошлым, мне не вырваться из самого себя.

Эмпирика путешествий, раскрученные места, красивые названия, места как хорошие вещи: посмотрел - обладаешь. Огибание планеты - признак благополучия. Но вот человек облетевший пол света считает, что он действительно что-то приобрёл. А тут раз - и склероз... Куда девался этот понт, куда девалось всё это время? Как досадно, столько вкладывал в этот понт мыслей, а оно раз - и пропало. Впрочем, если успеть записать список мест и можно будет хотя бы понтоваться в разговоре, упоминая их. А когда будет следовать тупой вопрос: ну и как там было? Можно давать такой же тупой ответ: не плохо. Ясно же, что за этим стоит пустота, пустота не даёт придумать не пустого вопроса, пустой вопрос получает пустой ответ, можно не волноваться. А если потребуются эмпирические подробности - можно прочесть пару абзацев справочной или рекламной информации об этом месте. Вряд ли вы, съездив туда, столкнётесь с чем-нибудь отличным от прочитанного. А если и приобретёте действительно уникальный личный опыт, то вряд ли он так уж будет связан именно с тем местом, где вы были и вряд ли будет соответствовать тому, ради чего вы туда поехали, этот опыт мог бы произойти с вами и в другом месте, так что подставляйте такой опыт в ваш рассказ смело, о каком путешествии вы бы не рассказывали. Иллюзия экзотики, иллюзия опыта.
     Впрочем, для кого-то эта механика эмпирики - это опыт. Они смотрят на бесконечную смену архитектурных сооружений, на оттенки кожи, на фрукты на прилавках, запоминают, считают, что чего-то в них стало больше. Уровень сознания у них такой, что для них полезно хотя бы больше видеть, хотя бы получать больше сырой сенсорной информации. Когда-то, когда началась перестройка, и я просто читал газеты, смотрел фильмы, я узнал о Западном мире всё, что мне было нужно. Каково же было моё удивление, что другие люди, будучи здесь или приезжая туда что-то настолько не осознают или не представляют или открывают вдруг для себя, будто мы живём средневековье и между странами годы пути, которые редко кто преодолевает. Что я мог узнать такое о каком-либо месте, для чего мне надо было приехать туда? Культура, менталитет, психология, организация общества и повседневной жизни, привычки, традиции, взаимоотношения, уровень жизни, законы, уровень духовного развития, история, экономика, организация труда и отношения в семьях, всё можно не просто узнать - почувствовать, не выходя из дома. До таких тонкостей, до каких только будет нужно.  Что я мог бы ещё узнать, находясь там? Какой высоты визуально там пальмы? Как красива тамошняя архитектура изнутри? Почувствовал. ?. И?. Это что-то типа как мне вкололи наркотик и я щас должен продолжать испытывать от этого кайф? Что дальше то? Странно, но люди продолжают как-то акцентироваться на личном присутствии где-то для обретения знания, даже не глупые люди. Настолько сильна эта иллюзия опыта.
       С другой стороны, я всегда поражаюсь, как много миров сосуществуют в одном небольшом городе. Одни город, один народ, одно географическое положение, ну уровень жизни может быть разным, но, в общем, всем приходится ходить по этим улицам, среди этих домов, часто у людей даже живущих рядом, из одной социальной прослойки, одного возраста - настолько разные миры, более разные, чем мир африканца и мир эскимоса, более того, более разные, чем у людей из разных веков и разных эпох. Надо только встретить таких людей, чтоб понять насколько сама реальность создаётся на грани объёктивного и субъективного, именно на грани и нет перекоса ни в одну сторону. Сознание трансформирует саму объективную реальность, нет даже физических границ. Есть миры, которые уже сегодня наполнены самыми невероятными, гениальными, необыкновенными, уникальнейшими людьми, и только выйди на улицу - они будут встречаться и встречаться тебе, и все они будут твои друзья. А есть миры, которые уже сегодня на грани катастрофы и завтра, быть может - им конец, и если и остались люди среди озверевших подонков эти миры населяющих, то эти люди вымирают в агонии, а может уже и вымерли. И это не преувеличение. Не субъективизм. Это реальность. Объективная. Я видел. Может потому что я встречал таких людей и у меня есть способность присоединяться к их миру? Но это всё реально. И всё это географически - в одном городе.
      Да. Сегодня не нужно никуда ехать, чтоб найти свой путь и двигаться по нему. Т.е. иногда, в специальных случаях, нужно, но только в особых специальных случаях. В большинстве случаев путь лежит под ногами и не найдя его здесь уж тем более не найдёшь его в другом месте. Да и что открывается проходимцам? Они несут в себе свой мир среди незнакомой эмпирики, иллюзия новизны, иллюзия перемен, духовная импотенция. Насколько нужно узнать место, чтоб через него найти путь? Нужно вырасти в резонансе этого потенциального пути, нужно встроиться в поток эволюции мировой культуры в этом локальном её проявлении. И если путь найден - он будет при тебе всегда и везде. Если же ты не нашёл его в знакомом месте, уж в незнакомом не найдёшь и подавно. Незнакомое место ценно лишь как упражнение в способности не потерять путь. 
      А от этих всех путешествий остаётся произвольная мозаика ассоциаций, призраки памяти,  смутные тени, они цепляются за это, гонят ассоциации, стараются не пугаться, что спутали, где видели этот образ - на одном или другом континенте, 10 или 20 лет назад, ну что ж, бывает. Они никогда не сознаются себе, что всё это идёт прахом, даже если и идёт, вот миллионы таких же, которые верят в этот прах, значит не о чем беспокоится, даже если и прах. Эх, давно же это всё было, ох, подводит память, что ж, всякое бывает. В конце концов, есть чувство выполненной социальной программы: в этом социуме путешествия считаются ценностью, считаются опытом, я отдал этому требуемое время и средства, теперь можно расслабиться и даже позволительно забыть. Только иногда всплывёт красивое слово - название какого-то неведомого экзотического места и в уме возникнут фантастические образы далёких стран и городов, удивительных открытий, далёкой жизни, что проходит где-то там, мимо. Но вот перед глазами листик со списком мест, где ты побывал, и оказывается, в этом месте с таким красивым названием ты уже был...
       Великое и страшное явление жизни - движение. Все меняется не только снаружи, но и внутри. Зациклись даже на самом сильном чувстве, которое не поддерживается реальностью, чувстве, обращённом в прошлое, и оно исчерпает себя, оно станет болезненным бредом, пустой манией, словом. Вот оно, по сути, ушло и настоящий ужас сопровождает уход даже его, того, что оставалось у тебя от прошлого, ужас безмолвный и безэмоциональный, ужас тихий, осознание собственной пустоты, осознание собственной смерти, ужас, встречаемый с каменным лицом. Ужас от того, что даже ужаса нет. А ещё бывает, остаются вещи. Какие-нибудь маленькие вещички и вот твой разум крутится вокруг них, крутится, они вытесняют собой всё остальное, они маленькие якорьки вокруг которых крутится затухающая память, жизнь смыкается почти в точку вокруг них, мертвых предметов, ты понимаешь нелепость и бессмысленность ситуации: это как билеты на поезд который уже ушёл. Конечно, можно сойти с ума и продолжать акцентироваться на них... Как часто от прошлого оставались вот эти вещички и... слово. Лучше уходить самому раньше. Тогда с тобой будет всегда тоска ухода.