Перерождение наступило именно теперь, потому что я уже целых два дня думаю. Скорее, какая-то предопределённость пугает. И так же себя в три ночи надумывать, ускользать. Ночи эти мы так славно смеемся. Изо дня в день так тоскливо от этой радости. Будто живешь сам не зная куда. И, привыкши, ловить потухших лампочек отсвет полуночный, дома сидя, писать, засыпать, было бы только что мечтать. И сны обещали так много. И это ощущение, будто тебя серьезно обманули. Вместе с этой обманутостью - свобода: я-то уж себя знаю. Как вынужденное лекарство, чтобы не бояться - кусать эти провода, убеждаться, ловить подтверждения. Ну почему так я нелегка, и там мне с собой всегда тоска, проживаешь чужое. Сколько можно ржать. В конце концов я хочу, чтобы меня ненавидели и уважали. Мне нужна трагедия не в ощущении, а в зауми; не то совсем чувство, когда падает крушась что-то под лопаткой, нет, нет, проще, разумней. Чего хотел, на то и нарвался. Сидишь одинокостью своей блеща и так хорошо, когда кто-нибудь что-то расскажет, хоть изредка. Как какая-то засаленная сплетня возвращается, и уже ей, всему в ней такому нахальному, гребному, скромно рад. Хотя бы пока в городе не пахнет едой постоянно, а ты пьяная: "Друг мой, если ты читаешь эту записку..." Утром уже новое опостылевшее - прогорклый осадок от сигареты, мокрое белье, перепады давления. Привет, мне так скучно. Мне хочется утратить, чтобы обрести; а я глотаю и блюю от жадности. Я такая толстая. Мне ведь, по сути, хочется задыхаться, но я не задыхаюсь.