Странное дело: я буду набирать вес и стремительно его сбрасывать; отпускать косы и стричься под мальчика; одевать пиджаки и черные ботинки, сменять их девчачьими бусами; готовить карри и переставать есть мясо; ночевать в хилтоне и в парадке, рассекать питерский дождь и мечтать уехать в Москву. А любовь никуда не денется, и я запомню тебя все тем же угрюмым двадцатилетним мальчиком, ссутулившимся над книгами, могущим по полночи рассказывать о Платоне. Я буду вспоминать всю эту музыку на кассетах: Pet Shop Boys, Gipsy Kings и Ника Кейва в красивой амарантовой обложке; и для меня всегда будет ноябрь с терракотой луж и горчичными листьями, и туманами. Мои книги будут расходиться тиражами, а я – растить детей, все так и будет, пусть мы никогда не увидимся. Но вот вернуться в Россию, коснется шелк дождя иссохшего лица – и снова бпадать, бесшумно, элегантно. Я верю в предопределение, в фатальность исхода, в знаки, наконец, в то, что бессонная ночь перед встречей больше, чем просто ночь. В ней – мольбы от неотвратимого, в ней смерть. Но полно паясничать. Я уже знаю, почему Мартын Эдельвейс совершил подвиг. Героя нельзя заточать в рамках, делая его клерком, нельзя дать ему подругу, объяснив что это любовь, тысячу фунтов годового дохода и красивую спортивную машину. Именно поэтому ты мне и понравился с твоим желанием бежать всего этого. Что в тебе? Обаяние риска, жженая умбра прядей, мечтать… Тебе, как раньше говаривали, чахотка или Сибирь. Такие долго не живут, отцветая маковым ядовито-алым пламенем, пропадая в забвении тишины. Но вот вернуться в Россию по приглашению на отсечение головы, узнать, что ты сменил адрес, возраст, оставить под ковриком у двери несколько глянцевитых голубых открыток. Но и тогда никуда не денется это.