Взгляд желания нечист, он все видит в искаженном све­те. Только когда мы ничего не желаем, только когда наше вглядывание становится чистым созерцанием, раскрывает­ся душа вещей, раскрывается красота. Когда я осматриваю лес, который хочу купить, взять в аренду, вырубить, обре­менить закладной, в котором собираюсь охотиться, то вижу не сам лес, а только его отношение к моим желаниям, пла­нам и заботам, к моему кошельку. Тогда он состоит из де­ревьев, молод ли он или стар, здоров или болен. Если же я не связываю с ним никаких желаний, а просто «бездумно» погружаю взгляд в его зеленую глубину, тогда лишь он ста­новится лесом, природой, растительностью, тогда лишь он прекрасен.

Точно так же обстоит дело с людьми и их историями. Человек, на которого я смотрю со страхом, с надеждой, с вожделением, с намерениями или претензиями, не чело­век, а только тусклое отражение моего желания. Разгля­дывая его, я сознательно или неосознанно задаю себе сплошь сужающие, извращающие существо дела вопросы: доступен он или заносчив? Уважает ли меня? Можно ли у него взять в долг? Разбирается ли он в искусстве? Тысяча подобных вопросов возникает, когда мы смотрим на чело­века, к которому у нас дело, и считаемся знатоками людей и психологии, если нам удается уловить в его внешности и поведении то, что соответствует нашим намерениям или противоречит им. Но это убогая точка зрения, в такого ро­да психологии крестьянин, торговец вразнос или подпольный адвокат превосходит большинство политиков и уче­ных.

В тот момент, когда желание унимается и наступает че­ред созерцания, чистого лицезрения и самоотверженности, все становится другим. Человек перестает быть полезным или опасным, заинтересованным или скучным, добродуш­ным или жестоким, сильным или слабым. Он становится природой, становится прекрасным и необычным, как вся­кий предмет, на который направлено чистое созерцание. Ибо созерцание не исследование и не критика, а только лю­бовь. Оно — наивысшее и самое желанное состояние нашей души: любовь без желания.

Когда мы достигаем этого состояния, будь то на минуты, часы или дни (сохранить его навсегда было бы совершен­ным блаженством), тогда люди выглядят не так, как обыч­но. Они уже не зеркальные или искаженные отражения на­шего желания, они снова обретают свою естественность. Прекрасное и уродливое, старость и юность, добро и зло, открытость и замкнутость, твердость и мягкость уже не противоположности, уже не мера оценки. Все прекрасны,  все своеобычны, никто больше не становится объектом пре­зрения, ненависти, непонимания.

И как с точки зрения чистого созерцания вся природа есть изменчивая форма проявления вечно творящей, бес­смертной жизни, так и особая роль и задача человека за­ключается в том, чтобы иметь душу. Бессмысленно спо­рить, свойственна ли «душа» только человеку, или же она живет также в животном, в растении! Конечно же, душа есть повсюду, она повсюду возможна, повсюду подготовле­на, повсюду предвосхищаема и желанна. Как носителем и выразителем движения для нас является не камень, а жи­вотное (хотя и в камне есть движение, жизнь, рост, распад, колебания), так и душу мы ищем прежде всего в человеке. Мы ищем ее там, где она очевиднее всего, где она страдает и действует. И человек представляется нам уголком мира, особой провинцией, актуальной задачей, суть которой в том, чтобы совершенствовать душу, — как когда-то зада­чей человека было встать на ноги, сбросить с себя волося­ной покров, изобрести орудия труда, добыть огонь.

Следовательно, мир человека для нас — это мир обита­ния души. Как в горе и скале я вижу и люблю исполинские силы тяжести, а в животном — подвижность и стремление к свободе, так и в человеке (в котором все это тоже есть) я вижу прежде всего ту форму и возможность выражения жизни, которую мы называем «душой» и которая нам, лю­дям, представляется не одним из тысяч излучений жизни, а излучением особенным, избранным, высокоразвитым, ко­нечной целью. Ибо все равно, считаем ли мы себя матери­алистами, идеалистами или еще кем-нибудь, мыслим ли мы «душу» как нечто божественное или же как сгорающую ма­терию, — все мы тем не менее знаем и ценим ее; для каж­дого из нас одухотворенный человеческий взгляд, искусст­во, форма душевной организации есть наивысшая, самая последняя и самая ценная ступень и волна всякой органи­ческой жизни.

Таким образом, человек становится для нас самым бла­городным, самым возвышенным и самым ценным объектом созерцания. Не всякий способен естественно и свободно разделять эту самоочевидную оценку — я знаю это по соб­ственному опыту. В молодые годы я поддерживал с ланд­шафтами и произведениями искусства более тесные и более душевные отношения, нежели с людьми, более того, я го­дами мечтал написать такое произведение, в котором были бы только воздух, земля, вода, деревья, горы и животные, но не было бы людей. Я видел, что человек настолько от­клонился от траектории души, до такой степени оказался во власти желаний,'так жадно и необузданно устремился к животным, обезьяньим, первобытным целям, оказался та­ким падким на всякую мишуру, что мной на некоторое вре­мя овладело недоброе заблуждение, будто человек — как путь к душе — уже развращен и движется вспять, будто этот источник должен найти себе выход из природы где-ни­будь в другом месте.

Когда наблюдаешь, как два обыкновенных нынешних человека, которые только что случайно познакомились и, собственно, не ждут друг от друга никаких материальных выгод, — как эти двое ведут себя, то почти телесно ощу­щаешь, насколько плотно каждый человек окружен гнету­щей атмосферой, защитной оболочкой, охранительным сло­ем, сетью, сплетенной из сплошных отклонений от душев­ного ядра, из намерений, страхов и желаний, направленных на ложные цели и отделяющих человека от всех других це­лей. Создается впечатление, что душе всеми силами не да­ют выразить себя, что всю ее считают нужным оградить вы­сокими заборами, заборами страха и стыда. Только любовь без желания способна разорвать эту сеть. И отовсюду, где она разорвана, смотрит на нас душа.

Я сижу в железнодорожном вагоне и наблюдаю, как два молодых человека приветствуют друг друга, потому что случай сделал их на два часа соседями. Приветствие их ка­жется бесконечно странным, почти трагедийным. Кажется, будто эти два молодых человека приветствуют друг друга из немыслимой дали, из холода, с пустынных ледяных по­люсов – я, естественно, имею в виду не малайцев или ки­тайцев, а современных европейцев, – кажется, будто каж­дый из них обитает в крепости, сооруженной из гордости, уязвленной гордости, из недоверия и холодности. Для внешнего наблюдателя то, что они говорят, кажется совер­шенным вздором, застывшими иероглифами бездушного мира, из которого мы постоянно вырастаем и рваные ледя­ные ошметки которого постоянно висят на нас. Редко, чрез­вычайно редко встречаются люди, чья душа выявляет себя уже в обыденном разговоре. Они больше чем поэты, они почти святые. Надо сказать, у «народа» тоже есть душа, у малайца или негра она проявляется в приветствии в боль­шей мере, чем у среднего европейца. Но это не та душа, которую мы ищем и которой жаждем, хотя и она мила и близка нам. Душа первобытного человека, не знающего еще ни отчуждения, ни тягот обезбоженного и механизи­рованного мира, — это коллективная, простая, детская ду­ша, прекрасная и приятная, но не она является нашей целью. Оба юных европейца в железнодорожном вагоне уже миновали эту стадию. В них мало или даже совсем нет души, кажется, они целиком состоят из организованного желания, из разума, намерения, плана. Они потеряли свою душу в мире денег, машин, недоверия. Им надо снова об­рести ее, и они заболеют и будут мучиться, если не выпол­нят эту задачу. Но то, что они обретут, уже не будет утра­ченной детской душой, а чем-то значительно более тонким, значительно более личным, значительно более свободным и способным к ответственности. Не к детству, не к перво­бытному состоянию должны мы стремиться, а дальше, впе­ред, к личности, к ответственности, к свободе.

Здесь еще нет и намека на эти цели, на их предвосхи­щение. Оба молодых господина — не первобытные люди и не святые. Они говорят на языке повседневной жизни, на языке, который столь же мало подходит к устремлениям ду­ши, как и волосяной покров гориллы, от которого можно избавиться только постепенно, после множества робких по­пыток.

Этот первобытный, грубый, запинающийся язык звучит примерно так:

—  Доброе утро, — говорит один.

—  Здравствуйте, — отвечает другой.

—  Вы позволите? — спрашивает первый.

—  Пожалуйста, — говорит другой.

Этим сказано все, что должно быть сказано. Слова зна­чения не имеют, это чисто декоративные формулы прими­тивного человека, их цель и ценность точно такие же, как и у кольца, которое негр вдевает себе в нос.

Однако тон, каким произносятся эти ритуальные слова, крайне необычен. Это формулы вежливости. Но по тону они странно обрывисты, резки, скупы, холодны, чтобы не сказать злы. Для выяснения отношений нет ни малейшего повода, наоборот, молодые люди даже в мыслях не держат друг на друга зла. Но выражение лица и тон холодны, сдер­жанны, почти обидчивы. Блондин, произнося свое «пожа­луйста», с почти презрительным видом поднимает брови. Чувства его не таковы. Он употребляет формулу, которая сложилась за десятилетия бездушного общения между людьми и служила им защитой. Он полагает, что должен скрывать свой внутренний мир, свою душу; он не знает, что расцветает она только тогда, когда обнажается и жертвует собой. Он гордый человек, он личность, он уже не просто­душный дикарь. Но гордость его жалка и неуверенна, ему приходится окапываться, возводить вокруг себя защитные валы холодности. Эта гордость исчезла бы, появись на его лице улыбка. Но вся эта холодность, весь этот недобрый, нервный, заносчивый и в то же время неуверенный тон об­щения между «образованными» говорит о болезни, о неиз­бежной и потому безнадежной болезни души, которая уме­ет защищаться от насилия только с помощью таких знаков. Как робка эта душа, как она слаба, какой юной и неприз­нанной чувствует она себя на земле! Как она прячет себя, как боится всего!

Если бы один из молодых людей сделал то, к чему чув­ствовал желание, он протянул бы другому руку, погладил его по плечу и сказал примерно следующее: «Господи, ну и прекрасное же сегодня утро, все кругом так и золотится, а у меня каникулы! Не правда ли, мой новый галстук что надо? Слушай, у меня в чемодане яблоки, хочешь угощу?»

Заговори он так и в самом деле, другой ощутил бы не­обыкновенный прилив радости и растроганности, ощутил бы желание засмеяться и всхлипнуть. Ибо он почувствовал бы совершенно точно, что с ним заговорила душа другого, что дело здесь не в яблоках и не в галстуке, а исключитель­но в том, что произошел прорыв, что к свету пробилось не­что, что и должно быть, но что все мы скрываем, следуя некоему соглашению, которое еще давит на нас, но гряду­щий крах которого мы все-таки уже ощущаем!

Он, стало быть, все это почувствует, но вида не покажет. Он прибегнет к механическому защитному средству, упот­ребит бессмысленный оборот речи, один из тысячи наших заменителей слов. Он немного помычит и скажет: «Да... гм... очень хорошо», или что-нибудь в этом роде и, мотнув головой, отведет в сторону взгляд, полный оскорбленного, мучительного терпения. Он станет играть цепочкой от ча-> сов, смотреть в окно и с помощью двадцати подобных же иероглифов даст понять, что он ни в чем не признается и ничего не выразит, кроме разве что некоторой жалости к этому навязчивому господину.

Однако ничего такого не происходит. У брюнета в чемо­дане и впрямь есть яблоки, он и впрямь по-детски радуется чудесному дню, своим каникулам, новому галстуку и жел­тым башмакам. Однако если бы блондин вдруг сказал: «Скверные вещи происходят с валютой», брюнет не сделал  бы того, чего хотела его душа, он не воскликнул бы: «По­думаешь, какое нам дело до валюты, давайте будем весе­литься!», а с озабоченным лицом и глубоким вздохом про­изнес бы: «Н-да, это ужасно!»

Странно видеть, как этим двум господам (как и всем нам), по всей видимости, не составляет труда вести себя так, творить над собой такое неслыханное насилие. Они мо­гут вздыхать, когда сердце их полно радости, могут притво­ряться холодными и равнодушными, когда душа их жаждет участия.

Но понаблюдаем дальше. Где-то же должна таиться ду­ша, раз ее нет в словах, в выражении лица, в интонациях голоса. И вот я вижу: блондин, думая, что за ним никто не наблюдает, забывается, и когда он смотрит из окна на зубчатую кромку далекого леса, взгляд его становится рас­кованным и непритворным, полным молодости, тоски и наивной, горячей мечты. Парень и выглядит теперь по-иному, кажется моложе, проще, наивнее, но прежде всего красивее. Др>гой, тоже безупречный и неприступный гос­подин, встает и протягивает руку к чемодану в сетке над головой. Он делает вид, будто хочет проверить, хорошо ли лежит чемодан, не свалится ли он, но чемодан лежит хо­рошо и прочно и не нуждается в подобной заботе. Да мо­лодой человек и не хочет вовсе его поправить, он хочет только дотронуться до него, убедиться, что он на месте, нежно к нему прикоснуться. Ибо в безупречно подобран­ном кожаном чемодане кроме яблок и белья есть еще что-то очень важное, еще одна святыня, подарок для любимой, оставшейся дома, такса из фарфора или кёльнский собор из марципана, неважно что, во всяком случае нечто такое, к чему молодой человек сейчас привязан, чем заняты его мысли, что вызывает его любовь и обожание, что он пред­почел бы не выпускать из рук, гладить и восхищенно раз­глядывать.

Целый час, пока шел поезд, продолжалось наблюдение за двумя молодыми людьми, более или менее образованны­ми, ничем не примечательными современными людьми. Они произносили слова, обменивались приветствиями, об­менивались мнениями, утвердительно и отрицательно ки­вали головой, делали тысячи маленьких вещей, производи­ли действия, выполняли движения, и ни в чем этом не при­нимала участия их душа, ни в одном слове, ни в одном взгляде, все было маской, все делалось механически, все, за исключением рассеянного взгляда из окна в сторону си-

невшего вдалеке леса и короткого, неловкого прикоснове­ния к чемодану.

И ты думаешь: о, робкие души! Вырветесь ли вы когда-нибудь наружу? Быть может, в каком-нибудь дружески прекрасном спасительном переживании, в единении с неве­стой, в борьбе за веру, в поступке и жертве; быть может, во внезапном, отчаянно-поспешном порыве оскорбленного, скрытного, угрюмого сердца, в диком обвинении, в преступ­лении, в ужасном злодеянии? И я и все мы — как пронесем мы наши души через эту жизнь? Удастся ли нам помочь им, впустим ли мы их в наши жесты, в наши слова? Поко­римся ля мы судьбе, последуем ли за толпой и за своей инертностью, станем ли снова и снова запирать птичку в клетке, снова и снова вдевать себе в нос кольцо?

И ты чувствуешь: повсюду, где вынуты кольца из носа и сброшен обезьяний волосяной покров, трудится душа. Ес­ли бы ей не ставили препон, мы разговаривали бы между собой, как персонажи Гёте, и каждое свое дыхание воспри­нимали бы как песнь. Бедная, прекрасная душа, там, где ты, там революция, там разрыв с отжившим, там новая жизнь, там Бог. Душа — это любовь, это будущее, а все прочее только вещь, только материал, только попытка по­мешать божественной силе в нас лепить новые формы и разбивать их.

Вслед за этим приходят мысли: разве не живем мы в эпоху, когда громко заявляет о себе новое, когда разруша­ются связи между людьми, когда в чудовищных масшта­бах творится насилие, когда свирепствует смерть, когда вопиет отчаяние? Разве и за этими событиями не таится душа?

Спроси свою душу! Спроси ее, вобравшую в себя буду­щее, олицетворяющую любовь! Не спрашивай свой рассу­док, не ищи ответа в мировой истории! Твоя душа не обви­нит тебя в том, что ты слишком мало интересовался поли­тикой, слишком мало трудился, ненавидел врагов и укреп­лял границы. Но, может быть, она пожалуется, что ты слишком часто пугался ее запросов и спасался от них бег­ством, что у тебя никогда не было времени заняться ею, твоим младшим и прекрасным чадом, поиграть с ней, вслу­шаться в ее песнь, что ты слишком часто продавал ее за деньги и предавал ради выгоды. Так ведут себя миллионы, и куда ни глянь, везде у людей нервные, измученные, злые лица, у них находится время только для самых что ни на есть бесполезных вещей, для биржи и для санатория, и это отвратительное состояние — всего лишь предостерегающая боль, сигнал крови. Когда ты пренебрегаешь мной, говорит тебе твоя душа, ты становишься нервным и враждебным жизни, таковым ты останешься и от этого погибнешь, если не повернешься ко мне с совершенно новой любовью и за­ботой. Болеют недугами времени и утрачивают способность к счастью ни в коем случае не слабые, не никчемные. Бо­леют скорее добрые, несущие в себе семена будущего, те, чья душа не находит удовлетворения, те, кто только из ро­бости уходят от борьбы против ложного мироустройства и кто, быть может, уже завтра отнесутся к этому со всей серь­езностью.

С этой точки зрения Европа напоминает спящего чело­века, который в кошмарном сне отчаянно размахивает ру­ками и наносит повреждения самому себе.

Тут ты вспоминаешь, как один профессор говорил тебе нечто подобное — что мир болен материализмом и интел­лектуализмом. Он прав, но стать твоим целителем ему не дано, так же как и своим собственным. Интеллект будет говорить в нем и дальше, вплоть до самоуничтожения. Про­фессор погибнет.

Каким бы ни был ход вещей в мире, целителя и сорат­ника, будущее и новое начинание ты найдешь только в себе самом, в своей бедной, измученной, податливой, неуничто­жимой душе. Ей чужды знания, оценки, программы. Ей свойственны только побуждение, только будущее, только чувство. Ей следовали великие святые и проповедники, ге­рои и страстотерпцы, великие полководцы и завоеватели, великие волшебники и художники, все те, чей путь начи­нался в повседневности, а заканчивался в блаженных вы­сях, У миллионеров другой путь, он заканчивается в сана­тории.

И муравьи ведут войны, и пчелы создают государства, и хомяки копят добро. Твоя душа ищет другие пути, и если ты принесешь ее в жертву, если добьешься успеха за ее счет, тебе не улыбнется счастье. Ибо ощущать «счастье» может только душа, а не рассудок, не брюхо, не голова или кошелек.

Но к чему долго размышлять и говорить об этом, ведь существует изречение, в котором все эти мысли давно до­думаны до конца и выражены. Оно сформулировано в ста­родавние времена и относится к тем немногим мудрым вы­сказываниям, которые не стареют, которые вечно новы:

«Ибо что пользы человеку приобрести весь мир, а себя са­мого погубить или повредить себе?»*

 *Евангелие от Луки 9:25]