Под левой ягодицей у него был шрам – небольшой, сантиметра три, не поймешь, то ли свежий, то ли давнишний.
Происхождение этого шрама варьировалось: иногда это был результат укуса огромной собаки, жившей на соседской даче, иногда – банальный гвоздь, плохо вбитый в соседский же забор. Иногда история загадочно замалчивалась. С его глазами цвета сливы любое молчание казалось загадочным.
Если бы мне пришлось опознавать его труп, я бы точно знала, куда смотреть.
Но мне не пришлось опознавать его труп.
Потому что я не убивала его.
Я перестала прятаться от него – приседать на эскалаторе, скрываться за колонами, в подворотнях, в подъездах, в чужих глазах. Выпрыгивать из трамвая на любой остановке, раздумывать, не выдернуть ли шнур, не выдавить стекло.
Я могу теперь и поздороваться. Подойти, спросить, крепко зажав в левой руке замершее сердце: «Как жизнь?» Хороший вопрос. Короткий.
Я просыпаюсь утром, открываю глаза и вижу небо – серое, еще не зимнее, переходное. И думаю о небе. Лениво соображаю, какие надеть сапоги и не купить ли дочери шерстяные брюки.
Значит, я больше его не люблю.
Тогда, когда я любила его, неба не было и в помине. Мир состоял из трех вещей: будильника, телефона и сигарет. Мир был простой, страшный и тесный, ведь в маленьком мире ловить его было намного проще. Будильник нужен был мне для того, чтобы ждать его звонка. Телефон – чтобы смотреть на него в ожидании. Сигареты – чтобы курить их одну за другой.
До него были детство, школа, институт, мечты, любовь.
После него были работа, мечты, любовь, дети.
Во время него был он, будильник, телефон, сигареты. Даже меня не было.
Не было рук моих, ног моих не было, и бронзовых волос, которые он мог в раздумье часами наматывать на палец, не было.
Сердце сбитое с толку отсутствием тела, колотилось то в животе, то плече, а то и под коленкой. И когда глаза мои открывались при виде его, а руки мои отрастали навстречу ему, и ноги немедля спешили за ним, сердце самое бестолковое, не найдя себе места, останавливалось, пока он не уходил.
Я открыла целый необитаемый остров, заброшенный нерадивыми географами. Его тело меняло цвет и запах, и когда он часами накручивал на палец мои локоны, я путишевствовала губами по венам и капиллярам, нанося скрупулезно на карту новые пути, пересечение тропинок с дорогами, ложбинки и выпуклости. Как стареющий разведчик, я храню эту карту и могу нарисовать ее, если кому-то нужно.
Мы никогда не пили вина, не ходили в кино. Нам и в голову не приходило пойти вместе к кому-нибудь в гости.
Мне кажется, у него были еще женщины. Помнится, и у меня были мужчины.
Потому что если подняться слишком высоко, заболеешь. И если нырнуть слишком глубоко, не выживешь. Инстинкт вел нас в другие объятия, где можно было дышать простым, не низменным воздухом. Но все это я помню смутно. Гораздо хуже, чем форму его ушей или ногтей.
Мы взрослеем для того, чтобы узнать: образные выражения на самом деле не являются таковыми. Если сильно стукнуться лбом, из глаз действительно посыплются искры. Лицо и вправду бывает белым, как лист. За плечом у человека действительно стоит смерть, и чем сильнее страсть, тем ближе она подходит: резко оглянись, ты, кто любит.
Но я не оглядывалась. Для этого нужно было всего лишь оторвать взгляд от него, но это было также невозможно, как оторвать от себя руку или ногу.
Прожженная утюгом велюровая скатерть с бахромой, стертый старинный паркет елочкой, белый советский кафель в ванной, щербатое зеркало, бритва….. «Зачем тебе бритва? У тебя ж борода….» - «Чтобы убить себя, когда ты меня бросишь». – «Не стоит. Если я тебя брошу – значит, я умерла. А ты тогда, пожалуйста, живи, женись, роди детей».
Бритва была безопасна.
А я и вправду его бросила.
Зеленый табурет с дыркой посередине, старый троллейбус, книги о древних ассирийцах – словно бы ассирийцы бывают еще какие-то, кроме древних. Соседская собака спаниель, которую выводили гулять аккуратно, когда я выскальзывала в щель приоткрытой двери, на ходу натягивая туфли, и собака спаниель осуждала меня, а ее хозяин – нет.
Страсть противоположна жизни. Страсть требует тебя всю и не признает никаких отсрочек. Если бы мы поженились, мы не прожили бы и медового месяца.
Само понятие «жить» было противоположно происходящему. Чтобы жить, нужно было есть и пить, думать, ходить в тренажерный зал, лечить насморк. А когда, если яремная впадина еще не исследована? Не говоря уже о коленной чашечке… и можно ли, если двигаться от запястья через локоть и подмышечную впадину, добраться до левой лопатки, минуя плечо? Нам нужно было хоть иногда переводить дыхание, обнаруживать у себя пульс.
Инстинкт самосохранения – двоякая вещь. Большинство предательств, убийств и измен родинам совершается по его требованию. САМОсохраниться, сберечь свою самость, не исчезнуть ни в чем, донести себя от колыбели до могилы в целости и сохранности. Может быть, когда наконец над нами, как обещано, откроется небо в алмазах, мы поймем, зачем мы рождаемся с этим самым инстинктом, который заставляет нас отдергивать палец от горячей плиты, глотать пилюли от самых любимых.
Словно вам подарили жар-птицу, жар ее перьев сжигает последовательно все в вашем доме: тюль на окнах, скатерть на столе, фотографии близких на полках, обои на стенах.… А вы, забившись в угол, не в силах отвести от нее восхищенного взгляда, как хищник, попавший в капкан, решаете, что вам дороже – жизнь или любовь, зажатая безжалостным железом.
В то утро, когда я отгрызла свою любовь и выбралась из его квартиры, шел снег. Сонный таксист уважительно глянул на мои босые ноги. Туфли я оставила у его кровати, чтобы его мир обрушился на час позже моего – я и теперь завидую ему: у него был еще целый час. Таксисты вообще разбираются в любви. Не хуже стариков. Тот таксист, что привез к вечеру мои туфли, тоже разбирался, потому что, глянув на меня, молча унес их…
Мне не пришлось опознавать его труп. Я его не убивала.
Года три спустя я позвонила ему, чтобы проинформировать: я больше не испытываю к нему неопределенного влечения.
Пройдет еще какое-то время – и я разлюблю его настолько, что при встрече смогу спросить не «Как жизнь?», а се-таки выяснить, откуда у него тот шрам, нанесенный на мою секретную карту…
Но иногда (как правило, зимой) я просыпаюсь и вижу телефон, будильник и сигареты.
И жар-птица ударяется о затуманенное стекло и разбивается на сотни искр.