ОНИ.
- Слушай, Наташ, а ты что, лесбиянка? – спрашивает меня Алинка и ее громкий голос звенит, кажется, во всей аудитории. На задней парте замужние степенные дамы Лариска и Ирина, напрочь забыв про степенность, начинают так смачно смеяться, что этим звукам более соответствует грубоватый глагол «ржать». Хорошо хоть, что кроме нас, четверых, здесь больше никого нет. Только мы из всей нашей группы уголовно-правовой специализации, не курим. Остальные, накинув куртки, вон, дымят на крылечке.

Алинка – самая красивая девочка и самая непроходимая наша дурында. Порой кажется, что при поступлении в институт она подделала медицинскую справку о собственной вменяемости. У нее шикарные ресницы, постоянно приоткрытый влажный рот и богатые родители. А еще она девственница. И панически боится эскалатора метро. И мел ест, и побелку. Вот оно, печальное будущее российской юриспруденции, которое меньше чем через месяц получит диплом о столичном образовании.
- Алинка, мать твою, с чего ты взяла? – утирая слезы и давясь смехом, спрашивает Лариска. Я сама потому что ничего не могу пока сказать, только слышно, как бухает кровь в висках.
- А ты посмотри на ее руки, посмотри, - частит Алинка, захлебываясь собственной речью.
- Ну и что? – недоумевает Лариска. И я тоже недоумеваю, разглядывая вытянутые на парте собственные пальцы.
- Видишь у нее ноготь на мизинце? – объясняет нам, тупым, Алинка, - он у нее самый длинный из всех. Мне брат рассказывал, что всякие извращенцы специально вот так отращивают самый длинный ноготь на мизинце. Чтобы в толпе… Ну вы же понимаете, да? Чтобы в толпе, или в автобусе, или на дискотеке сразу узнать своего. Чтобы не пристать по ошибке к нормальному человеку…

Лариска и Ирина лежат лицом в парту, только плечи трясутся от хохота, уже беззвучного. А у меня и правда ноготь на мизинце длинный. Фиг его знает, почему на других пальцах ногти регулярно ломаются, а на нем – нет. Да и удобно мне так – поковырять что-нибудь, по столу постучать в минуты глубокой задумчивости…
- Но ты не думай ничего такого, - ободряюще так подмигивает мне Алинка, - у меня самой такой был, пока брат не рассказал. Потом обрезала.
- Ой, я с этой девки описаюсь, - стонет Лариска, а Ирина говорит: «Ты чего это, Натах, покраснела, что ли?»
Начинают входить накурившиеся, Лариска с Ириной кидаются к народу, чтобы воспроизвести последний Алинкин перл: «Алинка только что в Наташке лесбиянку распознала!» Эта байка в ближайшие несколько дней побивает все рекорды цитируемости.

…В общаге очень трудно. Алинка в качестве соседки по комнате – наименьшее из зол. Я хожу по коридорам, захожу в кухню, меня даже беспрекословно запускают в душ и туалет. Хожу и постоянно чувствую себя тем самым шпионом из песенки, которую мы пели в пионерском возрасте. Помнится, несчастного резидента погубила потерянная пуговка ненашенского, несоветского происхождения и бдительность простого сельского пацана.

Изо дня в день рядом со мной живет строгая барышня Катерина, сотрудник управления юстиции. Ближе нее нет человека, в самом прямом смысле. В тесных проходах между нашими кроватями мы с ней пихаемся локтями и попами, когда в спешке одеваемся по утрам. И абрис Катерининых бедер, похожий на совершенные линии древних амфор, стоит перед глазами постоянно. Даже если глаза закрыты. Мы здесь здорово похожи на серийного производства роботов. В одно время встаем, сидим на одних и тех же занятиях, гложем кофе или водку в одних компаниях. Даже по критическим дням, наступающим у нас в одно и то же время, можно сверять часы. И только у меня одна проблема – куда же девать свои блядские глаза.

Однажды Катерина возвращается домой с гулянки пьяная-пьяная, тихая-тихая. Вместо того, чтобы сцепиться языками (в смысле – поболтать), она сосредоточенно раздевается, ныряет к себе под одеяло и поворачивается лицом к стене. Сумрачно бродит весь следующий день и только под вечер просит меня:
- Давай покурить сходим?
Ну как я могу отказать женщине…

В курилке она, отвернувшись, нервно затягивается и пускает дым в форточку. Колупаю спичечный коробок в ожидании неминуемой исповеди.
- Знаешь Юляшку из 314-й? – начинает наконец Катерина, - нет? Ну такая, ты видела ее, блонд, коротко стриженая. Фигурка такая м…м…м… ничего. Она тут все в джинсовом лифчике рассекала. А грудь у нее такой классной формы, мне б такую. Как два мячика теннисных в этом лифоне. И когда она идет, у всех мужиков, как у краба мультяшного, глаза на ниточках – бдымс! – и прямо к ней в декольте падают…
- Эх, Натаха, - грустно говорит она после пары затяжек и неловкой между нами паузы, - никогда не пей джин-тоник через трубочку… Я вот вчера, как культурная женщина, вечер начала. Коктейли, понимаешь, потягивала. После третьего стакана, чувствую, повеселела я как-то не по- детски. Все вокруг танцуют, и я смотрю, Юляшка эта возле меня, как б… возле шеста, извивается. А мне смешно все, я, блин, подыграть решила.

Короче, я смотрю, народ вокруг нас постепенно расступается, в ладошки хлопает так оживленно. И тут вдруг она начинает целовать меня. А я-то главное, подляны не чувствую. Я же такой человек, жалко мне, что ли, если меня поцелуют? Нет, ни фига не жалко. Потом она, знаешь, что отмочила? Взяла, расстегнула свой лифчик и руку мою туда засовывать принялась. Наташ, ты не поверишь, я протрезвела мгновенно. Убегаю, а она за мной несется. Догнала, к стене прижала, целоваться опять лезет, а я вырываюсь. Она кричит: «Что ты выделываешься! Ты же такая, как я! Ты же сама хочешь!» Я тоже кричу: «Поди ты на …!» Вся общага слышит… Кошмар.

Но это еще не самое плохое, - Катерина тряхнула головой, - тогда в кафешку какая-то нелегкая принесла Витька. да знаешь ты его, он в прокуратуре работает. И у него, оказывается, фотик был. Так вот он мне сегодня с улыбочкой своей гаденькой смотри, что подарил. Ненавижу этих юристов. Самые паскудные люди…

Катерина вытаскивает из кармана пачку фотографий, которые в другом месте и в другое время мне бы даже показались дивными. Вся история, как в комиксах – зажигательные танцы, нежные поцелуи и бурное объяснение в финале. И почему так бывает, что лучшим женщинам в жизни приходится труднее всего? Катерина плачет, спрятав лицо у меня на груди, а я тихо укачиваю ее, как маленькую. Что сказать? Сказать нечего… По точному адресу она, душа моя, обратилась за утешением. Ах, Юляша-Юляша. Разве так дела делаются?

Но воистину говорится «будьте проще и люди к вам потянутся». Пару дней спустя Юляшка шествует мимо институтского крыльца, волоча на буксире из нежно сцепленных пальцев какую-то чернокудрую и кареглазую диву-четверокурсницу. По лицу дивы блуждает мечтательная и отрешенная улыбочка, а Юляшкина физиономия являет собой иллюстрацию к слогану: «Нас не догонят!». Курившие на крыльце мальчишки проблеяли им вслед своё: «Мы не хиппи, мы не панки…!». В общежитии нет тайн.

Вечерами в нашу комнату приходят соседки. Начинаются извечные «женские истории». Так легко оглашаются тайны, которые, кажется, не рассказать даже под пытками. Кто как рожал, кто как замуж выходил, кто как предохранялся, как аборты делал… Как по-бабски тяжело вдали от мужей и любовников.
- У меня уже так прям все в животе тянет, - говорит Катерина, падая лицом в постель и обнимая подушку, - блин, мы уже две недели здесь живем. Я так по Сашику своему соскучилась.
- А мой меня пред отъездом просто затрахал, - певуче говорит Ирина, женщина-перина, такая же белая, мягкая и большая, - вы не поверите, девочки, два раза в день, откуда что бралось. Я на работу с засосами приходила.
- Да-а, - вздыхает жилистая рыжая Лариска, конь с яйцами. а не баба, - а у меня муж ревнивый стал, как я начала на сессии уезжать. До того доходило, что он из сейфа ружье вытаскивал, орал, что убьет меня, а сам в тюрьму сядет, лишь бы я никому не досталась.

Молчим только я и Алинка. Алинка – девственница, как известно. Правда, она пообещала во всеуслышание, что отдастся любому желающему, как только защитит диплом. Стоит ли говорить, что весь институт с замиранием сердца и других частей тела ждет этого судьбоносного момента.

А я… Представляю себе их лица, если озвучить и так же откровенно поведать, как я зверенею здесь, без нее, оставленной в далеком городе. Как сутулюсь в душе, потому что бьющий со всей дури напор воды кажется ее пальцами, скользящими по коже. Как заглядываю на улице в лица женщин. И тех, кто не отводит взгляда, хочется тормошить за плечи, расспрашивая: «Скажите, вы случайно не…? А вы? А вы?»

Или художественно описать сцену, когда теплый ветер метро шевелит блузку барышни, стоящей рядом. Я судорожно сглатываю – то ли уши закладывает, то ли барышнина рука в широком рукаве держится за поручень аккурат перед моим мутным взором. Незагорелая изнанка руки, бисеринки пота в тени подмышки, черное кружево белья, молочная полусфера груди. Подо мной на кожзаменителевом сиденье разгорается пусть и сладкий, но все же костер. Слышь, машинист, не тормози ты так резко. Ушла. Молодой негр становится на ее место.
Эх, были бы такие препараты, чтоб от хотения. Но у нас на всех только одна микстура – водка. И мы морщимся, но мужественно принимаем ее каждый вечер всей общагой.

И вот я сижу в чьей-то чужой комнате, пью водку и мерзну. Рядом примостился Лёсик. Он греет мои ноги с своих руках. Добрый он потому что очень, этот Лёсик. Почти святенький, вечно пьяненький. Был бы девчонкой, цены б ему не было.
- Что это у тебя за синячище на руке, - спрашиваю
- Это теленок меня боднул, когда я его резал, - Лёсик смотрит светлыми, мутно-голубенькими, как бывают у маленьких щенков и алкоголиков, глазами, улыбается щербатым ртом.

У Лесика высокоинтеллектуальная профессия. Он покупает по глухим деревням скотинку, забивает и продает в крупных городах. А зуб ему в драке выбили давным-давно. Вставить пока недосуг. Нет, за это время он мог бы себе хоть в три ряда зубы имплантировать, если бы не бухал так, конечно. Но именно поэтому мне с Лёсиком так спокойно пить. Он называет меня «Таша» . Он искренне привязан ко мне, если можно так сказать. Он и ножки согреет, и в туалет потом проводит, и за волосы над унитазом подержит, а потом и в постель уложит.

Кстати, в нашей комнате тоже пьют. Но эта не та пьянка, не те люди и не такая вкусная водка, по которой я стосковалась. Как я устала от того, что девочки любят мальчиков, мальчики любят девочек, а не наоборот – так, как я привыкла. Когда плачешь, лежа на спине, слезы текут в уши, это закон физики…

Мне срочно нужно поговорить с Шорохом. Шорох в мое отсутствие присматривает на той, оставленной в далеком городе. Кажется, если я поговорю с Шорохом, смогу спокойно умереть на этой железной койке. Здесь и сейчас.
- Лёсик, - приподнимаясь, кричу я, - Лёсик!
- Что, Таша? – в глазах его такие забота и внимание, что не снились и матери Терезе.
- Дай мне, пожалуйста, телефон. Очень нужно позвонить.
- Звонок другу, да? – печальная тень падает на Лёсиково лицо.
- Подруге…, и я диктую ему номер Шороха, который помню даже в состояниях, когда не могу произнести даже «мама». Комбинация цифр, которую, как 911, набираю в ситуациях хуже не бывает. Точнее, сейчас набирает Лесик, потому что я по кнопочкам этим крошечным проклятым не смогла бы попасть. Кладет телефон на ухо, потому что в моих руках он не держится и деликатно отходит.

В трубке сквозь шуршание и треск преодолеваются километры, наконец щелчок и далекое «Алло».
- Шорох?! – кричу я, не уверенная, что Лёсик правильно набрал номер и что на том конце провода меня слышат, - это ты, Шорох?!
В комнате внезапно становится очень тихо и народ, заинтригованный, тихонько ставит рюмки на стол, прислушиваясь к разговору. Ведь голос Шороха все слышат из своих радиоприемников ежедневно. Те, кто не знает, гадают, кто же на самом деле Шорох, говорящий без родовых окончаний, мальчик или девочка. А те, кто знают, знают и то, что Шорох, как первый парень на деревне, любительница и любимица женщин номер один этого города.
- Привет, - отвечает она и я почти не соображаю, что говорю.
- Шорох, мне так хреново, так хреново…
- Я тебе написала письмо, ты зайди в инет-кафе, почитай.
Отбой. Лёсик снимает с моего уха коротко пикающую трубку и молвит с укоризной:
- И что? И ты вот с такими людьми общаешься?
- Дурак ты, - говорю, - Лёсик. Шорох – мой самый п…датый друг, - и только потом осознаю, ЧТО, собственно, я сказала.

Но он, наверно, не слышит последних слов. Стоит, абсолютно обалдевший от того, что я в порыве собственной радости поцеловала ему руку. Обожаю смущать мужчин. Засыпаю абсолютно счастливой. И тут же, кажется, просыпаюсь. В комнате темно. Возле кровати на коленях стоит Лёсик и покрывает поцелуями мои руки.
- Что ты, Лёсик, что? - бормочу, еще не совсем проснувшись. В неверном свете видно, что губы у Лёсика прыгают.
-Таша, Ташенька, я столько времени на тебя только смотрел и не решался заговорить. Я никогда не встречал таких девчонок, как ты. Ты такая классная, ни на кого не похожая…
Запинаясь, Лёсик спрашивает, сможем ли мы когда-нибудь… нет, не сегодня, не сейчас, а вот когда-нибудь стать больше, чем просто друзьями? А вдруг у нас что-нибудь, да получится?
- Только ты, Таша, ответь мне честно
- Нет, Лёсик, ничего такого у нас с тобой не получится, - я проваливаюсь в пьяный сон, так ничего и не поняв.

И тут же просыпаюсь. В комнате по прежнему темно. Возле кровати стоит Лариска и довольно нелюбезно трясет меня за плечо.
- Вставай. Пойдем со мной.

Меня ведут в курилку. Слегка потряхиваясь от холода и начинающегося похмелья, сажусь на подоконник. Лариска остается стоять, скрестив руки на груди.
- Ты что это себе думаешь? - грозно начинает она, - что ты всякой фигней страдаешь?
- Ларис, в чем дело, - я правда не понимаю.
- Тебе сколько лет? И долго ты собираешься вот так по жизни порхать? У меня в твои годы уже дочке девятый год шел. А ты, мать, так и собираешься всю жизнь принца прождать? Ты ж посмотри, Алексей по тебе какой год сохнет, а ты все не мычишь, не телишься. Он же и сердце золотое, и на все руки мастер, и зарабатывает – дай Бог каждому. А то, что пьет малость… Ну так прибери его к рукам, он одумается и пить перестанет.
- Я понимаю, Ларис, - хотя на самом деле понимаю очень плохо, - только дома меня ждет человек. которого я очень люблю. Мы уже очень много лет вместе, только пожениться не можем, - я не говорю ни слова неправды, - все очень сложно в этой жизни.
- Да, - Лариска подперла крепким крестьянским кулачком щеку, - он сейчас просто в отчаянии, бродит по общаге. Напился. Из-за тебя, между прочим. Вот со мной поговорил, может и полегчало ему на душе.
- Я не знаю, что делать
- Жалко же Лёшку, - продолжает сокрушаться Лариска, - короче, смотри, Наташ. Твое, конечно, дело. Просто как бы тебе со всеми твоими жизненными драмами в девках всю жизнь не провести.

В общежитии нет тайн. Я завешиваю волосами лицо, чтобы она не видела моей улыбочки. Тоже ведь, не скажешь же человеку - да, я и хочу всю жизнь провести в девках. Или с девками. Это и есть мой ненормальный, мой привычный рай.


…Из общаги мы – я, Алинка, Катерина, Лёсик и Лариска, уезжаем последними. В сумки упакованы свеженькие, пахнущие как новые деньги, дипломы. От нечего уже делать сидим на лавочке перед общагой и вяло болтаем, убиваем время, оставшееся до поезда.

Алинкина девственность так и осталась в первозданном виде. В день защиты диплома все напились до состояния недвижимости и способных покуситься на ее невинность просто не нашлось.

Катерине, в лучших традициях шпионских фильмов, удалось завладеть и уничтожить негативы фотопленки после ночи, проведенной с прокурорским работником Витьком. Думаю, она сделает самую блестящую карьеру изо всех нас.

Лариска до того прониклась участием к Лёсиковой судьбе, что они очень скоро стали любовниками. Им это пошло только на пользу. Лёсик действительно стал меньше пить. Лариска подобрела.
У меня впереди были ночи с самой лучшей женщиной на свете, пусть даже она и считает эти слова пошлыми. Были ее шепот и шелк, мёд и молоко, ночной дождь и одуряющий запах сбитым этим дождем восковых цветов жасмина.

А пока мы сидим на лавочке перед общагой и не знаем, чем еще себя занять. Добрый Лёсик берет меня за руку и пытается шутить:
- Что, Таша, у тебя такой ноготь на мизинце от того. что ты кокаин тайком нюхаешь? Удобно тебе таким когтиком дорожки на зеркальце выравнивать?
-Нет. Это потому, что я – лесбиянка.

Взрыв смеха вспугнул охотящуюся за воробьями кошку. Все хлопают по спине Алинку. Солнце садится и от этого стекла общаги кажутся залитыми желтым апельсинным соком…