Даль Олег Иванович кадр из фильма “Женя, Женечка и “катюша” 1967 год
[640x517] [640x512] [640x501]
Я совершенно потух, - продолжает вспоминать режиссер. Мне говорят: Володя, ты разве не заметил, что Даль «под балдой»? Я подошел к Олегу и сказал: «Ты был не в форме, давай назначим вторую пробу, имей в виду, в таком виде тебя на роль никто не утвердит». Он приезжает еще в более сильном подпитии. Я понял, что Олег находился в тяжелом запое. Отдавая должное его таланту, я назначил третью пробу. У Даля тогда не ладилась семейная жизнь. Его второй брак с актрисой «Современника» Татьяной Лавровой продлился всего полгода. Как ни странно, подействовала в полной мере на него директор картины. Она по-матерински высказала ему: «Олег, ты хороший парень, но ты ушел из «Современника» после очередного скандала, расстался с одной женой, с другой, ты хочешь совсем пропасть?» Как ни удивительно, но увещевания подействовали. На третью пробу Даль приехал в моднейшем вельветовом пиджаке вишневого цвета. С ходу прочитал отрывок, все ахнули - Олег сразу схватил характер своего героя, хотя Даль по жизни был ироничным, замкнутым человеком, а его герой Женя Колышкин открытый и простодушный. В роли инфантильного ракетчика он просто парил, - замечает Мотыль. - Я взял Олега в картину, но предупредил: «Забудь, что задумана эксцентрическая комедия. Все надо делать всерьез. Строго по Станиславскому: «Ощущение жанра должно возникать в зрительном зале, но только не у актеров». Далю в то время не было еще и двадцати пяти. Слушая режиссера, он был немногословен, в его ответах чувствовалась снисходительная нотка: «Роль неплохая. Ну ладно, попробую». Он все переводил на свое внутреннее мироощущение. Самолюбивый Даль был уверен, что ему подвластна любая роль.
За время работы над картиной съемочная группа пережила два срыва Олега. Я был вынужден ставить его спиной к камере, - говорит режиссер, - от выпитого накануне у него было отекшее лицо и мутные глаза. Он же умудрялся при этом еще и шутить, и насмехаться над напарником Кокшеновым. Олег пускал реплики, которые напрочь сбивали Мишу с толку. Звукооператор, интеллигентная женщина, выскакивала с красными ушами и просила: «Ну, пожалуйста, попросите Даля не выражаться!»
Зимой Олег снова выпал в осадок. Как раз нужно было снимать его отсидку на гауптвахте, коронный кусок с потрясающими диалогами, написанными Булатом Окуджавой. Но в гостинице, где жила съемочная группа, грянул жуткий скандал. Даль, будучи под мухой, оскорбил дежурную по этажу. Она не давала ему ключи от номера, а ему срочно нужно было туда попасть. Даль сорвался, обматерил ее, она вызвала наряд милиции. «Олега взяли. Скоропалительный суд припаял ему пятнадцать суток, - рассказывает Мотыль. - Я еду к начальнику милиции, хлопочу за него. Но мне объясняют, что ничего не могут сделать: пока мы будем ходатайствовать перед вышестоящим судом, пройдет больше месяца. Я договорился, что под стражей его будут доставлять к нам на съемочную площадку. Зима заканчивалась, а у нас по сценарию она была в самом разгаре. Кутузка, в которую попал Олег, была для нас даром судьбы, ведь достать водку под конвоем было невозможно. Переживший шок от суда, артист внутренне перестроился, более покладистого и понятливого Даля, как в тот период, я не припомню. Когда он сидел после пьянки на губе - ему нужного самочувствия не нужно было занимать. Оно уже было. Это оказались лучшие куски в картине».
Позже Мотыль позовет Олега Даля в «Звезде пленительного счастья» сыграть благородного офицера. «Он тогда уже был очень мрачен и совсем немногословен, - говорит режиссер. - Мы встретились просто как знакомые, как сотрудники, никаких чувств, эмоций, воспоминаний не было. Я знал, что он был в полной завязке».
Интеллигентному, хилому и сутулому Олегу Далю должен был противостоять этакий деревенский крепыш. Миша Кокшенов стал для режиссера просто находкой. Мотыль увидел выпускника Щукинского училища и тут же расплылся в улыбке: именно таким вот рыжим, большим они с Окуджавой и выписали в сценарии Захара Косых. Миша предстал перед режиссером в полном соответствии с внешними и внутренними признаками. «Олег весил 69 килограммов, я 102, - вспоминает Михаил Кокшенов. - Мне никак не могли подобрать форму, костюмерам пришлось перешивать гимнастерку, расставлять галифе, на шапке у меня не сходились завязки». «Ну ты, будка!» - нередко в шутку кричал ему Даль на съемочной площадке. «Мы с Олегом во время съемок стали настоящими друзьями, - рассказывает Михаил. - Я отправлялся качаться в спортзал, он шел со мной за компанию. Сидел и просто смотрел. Напротив гостиницы была диетическая столовая. [500x322]
С бодуна мы неизменно шествовали туда есть манную кашу с вареньем. В военной форме шатались по городу, представлялись матросами - Олег юнгой, я боцманом. Даль говорил исключительно на французском, такие сцены разыгрывали! Нередко мы отправлялись на рынок. Торговцы жалели служивых, наливали молодого молдавского вина, совали нам связки воблы. Мотыль предупреждал: «Увидите желтую ракету - чтобы мигом были на съемочной площадке!». От вояжа по рынку у нас искры сыпались из глаз, ракета мерещилась ежеминутно». Парочка Даль - Кокшенов доводила своими хохмами всю группу до колик. Ездили актеры на съемки на американском «Виллисе». Из открытой машины были видны автоматы, военная форма ребят. Город Калининград, где снимали картину, был режимным. Поймавшие кураж актеры патрулю на вопрос: кто такие? - могли, вытянувшись, отрапортовать: «Отдельная часть железнодорожного флота» или «Морская кавалерия». Им говорили: «пройдемте», а им того и надо было. Однажды из притормозившей машины спрыгивает в гимнастерке Олег расхристанный, без ремня, и бежит через площадь к забору. Кокшенов тут же выскакивает вслед с автоматом, стреляет в воздух и кричит: «Стой! Убью, гад!» Никто не ожидал, что ловить бандита кинутся и мирные граждане. Кончилось тем, что Далю чуть все ребра не переломали. Когда стали озвучивать картину, Миша все говорил Мотылю: «Владимир Яковлевич, что это я все кричу и кричу? Как-то однообразно получается». Режиссер парировал: «Ты таким однообразным и должен быть». Высокая, громкая тональность Захару Косых была задана не случайно. Надо отдать должное таланту молодого актера. Михаил был отчасти редактором своей роли. Он любил ходить в самые затрапезные пивнушки и слушать народную речь. Целый ряд этих пьяных словечек он вставил в речь своего героя. Позже Михаил Кокшенов рассказывал Мотылю, что часто в житейских ситуациях он пользовался закрепившимся за ним имиджем этакого жлоба и одновременно простолюдина.
Мало кто знает, что в фильме «Женя, Женечка и «катюша» дебютировал известный ныне артист Владимир Ильин. Пацаном он появлялся в сцене со своим отцом - полноватым, усатым командиром. «Отец Владимира Адольф Ильин рассказал на съемках удивительную историю, - улыбается режиссер. - Он знал немного немецкий язык и во время войны, когда поймали языка, однажды выступил в качестве переводчика. Начал Ильин допрашивать немца, и вдруг оба рассмеялись. Никто ничего понять не может. Оказывается, имя русского переводчика было Адольф, а пойманного фрица - Иосиф». Сыграл маленькую роль в фильме Мотыля и Марк Бернес. Его прельстила эта роль, потому что он должен был играть полковника, «похожего на Марка Бернеса из Одессы». Немцы у Мотыля в фильме были настоящие. Фрицев в картине играли студенты Ленинградского университета из ГДР.
Фильм «Женя, Женечка и «катюша» весь построен на реальных фактах. Даже история, когда советский солдат попал с посылкой к немцам, - подлинная. Заметка о том, как заблудившийся вояка, выпив с врагами под Новый год шнапса, был перекинут из вражеской траншеи на нейтральную полосу и благополучно добрался до своих, была опубликована в одной из фронтовых газет. В отличие от Жени Колышкина он скрыл, что был у немцев, это открылось только к концу войны.
А сцена на Балтике, где Земляникина и Колышкин разминулись в трех шагах, так и не встретившись, пришла к режиссеру из воспоминаний детства. «Это отзвук семейной трагедии, - морщит лоб Владимир Яковлевич. - Мой отец был арестован; когда он находился на пересылке в Медвежьегорске, перед отправкой на Соловки, мать со мной, трехлетним, на руках пробралась на лесосплав, чтобы с ним встретиться. Мы уезжали, отец понимал, что видит жену и сына в последний раз. Ему не разрешили проводить нас на вокзал. Пять километров до поезда мама несла меня на руках, отдыхала, снова шла. По дороге нас подхватила легковушка, до станции мы добрались раньше, чем планировали, зашли в вагон, сели на лавку, и мама разрыдалась. Позже из письма выяснилось, что отец таки вырвался и примчался на вокзал. Прибежал на станцию за несколько минут до отхода поезда, но не зная, в каком мы вагоне, он бегал вдоль состава и кричал. А мать плакала и не слышала его крик».
Мотыля часто спрашивают, зачем он убил Женечку Земляникину, а потом и Верещагина в «Белом солнце пустыни». Выньте мысленно гибель Петрухи и Гюльчатай, - горячится Владимир Яковлевич, - и Абдулла предстанет неким национально-освободительным героем. Убийство, в плане борьбы добра и зла, ставит все на свои места». Впрочем, гибель связистки была неожиданной для самого Мотыля, не знал о печальной концовке и Булат Окуджава. Идея финала пришла прямо на съемках. «Я хотел показать уродства войны», - объясняет Мотыль. Высокие армейские чины из Главного политуправления Советской Армии обещали «стереть создателей этой стряпни в порошок». Картина попала на широкий экран лишь благодаря морякам Балтийского и Северного флотов. Мотыль не мог смириться с тем, что его детище положили на полку. Захватив лишнюю копию фильма, он отправился в Североморск. «Я знал, что моряки повсеместно пели песни Булата Окуджавы, - вспоминает Владимир Яковлевич. - Не могли они не оценить нашего совместного сценария». В Мурманске и на Балтике фильм приняли «на ура», и везде режиссер просил адмиралов написать официальный отзыв о картине. Собрав целую пачку таких рецензий, Мотыль дал телеграмму премьер-министру Косыгину из трехсот слов. Не надеясь получить ответ, режиссер укатил на юг читать лекции. Вдруг в Гагры на его имя до востребования пришла телеграмма, в которой сообщалось, что вопрос рассмотрен и надо обратиться к председателю Государственного комитета по кинематографии. Неожиданно и из Главного политуправления пришла помощь картине. Замещающий начальника-мракобеса контр-адмирал после просмотра картины, выслушав критические замечания присутствующих генералов, полковников, подполковников, заявил: «Так мы уничтожим всякое искусство... Фильм хороший! Надо показывать». Так были пущены в прокат триста копий картины.
Судьба артистов, сыгравших в фильме, во многом оказалась трагичной. 39-летний Олег Даль в пьяном угаре умер от сердечного приступа. Его нашли мертвым в гостиничном номере в Киеве, рядом стояла пустая бутылка из-под водки. Артист пил по-черному, наплевав на вшитую «торпеду». В результате поднялось высокое давление, сосуды не выдержали... Галина Фигловская все годы после фильма сильно болела, Павел Морозенко, сыгравший безнадежно влюбленного в Женечку красавца Лешку Зырянова, в расцвете сил утонул. «Я не снимаю чистых комедий, потому что вся наша жизнь трагикомична», - говорит Мотыль. И видит Бог, он прав. [400x323]
Когда вместе с Булатом Окуджавой я закончил сценарий военной трагикомедии, кандидата на главную роль в памяти не нашлось. Вспомнил лишь, что на Кюхлю мне рекомендовали незнакомого молодого артиста из «Современника» – худого, длинноногого, интеллигентного. Качества эти перекочевали к задуманному герою «Жени, Женечки и «катюши», неосознанно восполняя часть потери, которую мне принесла выношенная годами и неосуществленная постановка по мотивам тыняновского романа. Приступив к новой работе, я отправился по следам не пригодившихся для «Кюхли» рекомендаций. Даль оказался первым. И единственным.
В то время подзабылся уже его кинодебют в фильме «Мой младший брат». Я не видел его ни в одной театральной работе. Но решение снимать его, только его, принял сразу и больше никого не искал, если не брать в расчет два-три предложения ассистентов, к которым относился без интереса, соблюдая лишь профессиональную вежливость. Первая же встреча с Олегом обнаружила, что передо мною личность незаурядная, что сущность личности артиста совпадает с тем, что необходимо задуманному образу. Это был тот редкостный случай, когда артист явился будто из воображения, уже сложившего персонаж в пластический набросок.
Позже все будет гораздо сложнее, но тогда мне казалось, что съемку можно назначить хоть завтра. К тому же выяснилось, что Даль уже не работает в театре, уволился и может целиком посвятить себя кино. На нем был вызывающе броский вишневый вельветовый пиджак, по тем временам экстравагантная, модная редкость. Ему не было еще двадцати пяти, но, в отличие от своих сверстников-коллег, с которыми я встречался и которые очень старались понравиться режиссеру, Олег держался с большим достоинством, будто и не был заинтересован в работе, будто и без нас засыпан предложениями. Он внимательно слушал, на вопросы отвечал кратко, обдумывая свои слова, за которыми угадывался снисходительный подтекст: «Роль вроде бы неплохая. Если сойдемся в позициях, может быть, и соглашусь».
Помните монокль Булгакова, которыми тот пользовался, лишь когда дела его шли скверно? Или Есенина, небрежно достающего дорогую сигару, которая куплена на последние деньги, чтобы пойти к редактору-издателю и усесться, небрежно развалясь? [633x400]Много позже узнал я, что дела у артиста были никудышные, что он вынужден был уйти из театра после очередного скандала и нигде не мог устроиться. И в личной жизни все шло наперекосяк. Сюрпризы начались с первой кинопробы. Артист был не в форме. Пришлось назначить повторную. И снова прокол. Ассистенты нервничают, предлагают других кандидатов. Я смущен, но упрямо не соглашаюсь, хотя худсовет «Ленфильма» принял единодушное и обоснованное решение: «Даля на главную роль не утверждать, найти другого актера…» Назначаю третью пробу с Олегом – случай единственный в моей практике, а может быть, не только в моей. Потом я не раз убеждался, что далеко не всякий одаренный артист способен с лету ухватить характер, даже когда артист талантлив и по внешним данным близок к задуманному образу. Более того, чем тоньше талант актера, тем труднее даются ему первые шаги, поиск органики перевоплощения. В то время как большинство спешили немедленно угодить режиссеру и с готовностью следовали за предложенным рисунком, Даль никак не мог надеть на себя костюм с чужого плеча. Понадобилось время, когда режиссерское видение слилось с его собственным, пока характер персонажа стал его второй натурой. Далю органически чуждо бездумное подчинение чьей бы то ни было воле. Творить он может лишь в условиях полной свободы. Зато, достигнув полной гармонии между чужим замыслом и своей индивидуальностью, он работает непредсказуемо, прислушиваясь к корректировке режиссера лишь настолько, насколько это совпадает или не совпадает с его ощущением. Образ, рожденный автором и конкретизированный режиссером, обогащается у такого артиста его интуицией тем щедрее, чем богаче талант. Даль был богат и расточителен. Заканчивая монтаж, я предчувствовал успех яркого актерского первооткрытия. Однако вместе с Олегом и Булатом Окуджавой нас поджидало глубокое разочарование [500x316]
Первую же актерскую победу Даля, столь многое определившую в его движении к неповторимому творческому «я», ведомственная критика приняла в штыки. Нам отказали в праве на премьеру в Доме кино, афиша не была набрана. Ее успели отпечатать лишь в двух экземплярах, один из которых был вывешен в Доме литераторов, куда удалось Булату пристроить нашу несчастную картину. Нас никто не представил перед просмотром по традициям кинопремьеры. Зато нас вызвала публика после фильма по традиции театральной. Фильм не был разрешен. Тогдашний Союз кинематографистов охотно проштамповал мнение Комитета, и картина вряд ли увидела бы свет, когда бы не случай. Меня и Булата Окуджаву пригласили в Главное политическое управление армии. На просмотр пришел заместитель начальника ГЛАВПУРА – адмирал, щедро наделенный чувством юмора, столь дефицитного в киноруководстве. Отвечая нашим оппонентам, адмирал сказал: «Если так рассуждать, искусство можно вообще уничтожить».
Адмирал оказался провидцем. Ведомственная кинокритика многие годы рассуждала наперекор законам искусства и жанров, избранных художниками. Но поддержка Политуправления все-таки оказала свое действие. Фильм на экраны вышел, его обругали в прессе, а потом упорно замалчивали. Достаточно сказать, что в работе М. Кваснецкой, посвященной Далю, Женя Колышкин не упоминается.
После «Жени, Женечки ….» с Далем в работе я встречался только однажды – в «Звезде пленительного счастья», где он сыграл эпизод безымянного караульного офицера в Петропавловской крепости. Вообще виделись мы очень редко и больше случайно. Насколько я знаю, ни с одним из режиссеров театра или кино, независимо от результатов совместного творчества, Олег не стремился сблизиться лично. Не могу представить, чтобы он приятельствовал «про запас», как это делают многие его собратья по профессии. Одна известная актриса в течение многих лет словно гимнастикой занималась: ежедневно звонила нужным людям по списку-календарю и преуспела…
Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства –
Зарытый скупостью и бесполезный клад.
В Дале напрочь отсутствовал практицизм, стремление к саморекламе, к месту в президиуме, к официальным почестям и титулам – ко всему, что составляло и составляет великую долю забот суетной жизни большинства его несчастных коллег. Не до забот им о мастерстве, о работе над ролью. С помощью надсадных стараний, правдами и неправдами, добиваются они, чтобы поскорее объявили их «заслуженными» или «народными». От поступления в училище, а затем в театр по звонку, родству или иным способом ублажения влиятельных особ случайные в искусстве люди немедленно восполняют отсутствие таланта житейским приспособленчеством, наукой продвижения за счет оттесненных ими талантливых соперников.
Олег никогда не скрывал презрения к нехитрой механике преуспевания, которой пользовались не только деловитая бездарность, но и талантливые художники. Даль обладал высоким достоинством личности, гордостью художника, хорошо знавшего цену истинным заслугам перед народом, с мнением которого все меньше считались чиновные опекуны уродливой посредственности. [515x400] [472x300]
Все мы теперь понимаем, насколько глубокий след в нашей культуре оставили такие всенародно любимые артисты, как Алейников и Луспекаев, Высоцкий и Даль. Этот след несоизмерим с их прижизненным положением в обществе, когда рядом с ними титулами «народных» величали никому не известных ремесленников. Случайно ли, что непосредственная причина безвременной гибели каждого из названных актеров оказывалась, в общем, одна и та же? В ее основе горечь, залитая горькой.
В школе или в институте мы изучаем жизнь Пушкина и Лермонтова, с детских лет переживаем их трагический ранний конец, вслед за миллионами патриотов Отечества скорбим, как много потеряла Россия. И мы отлично помним, что не в Дантесе, не в Мартынове дело. Поэтов погубило общество. Когда же говорят о гибели Высоцкого и Даля, то вина возлагается только на них – общество оказывается ни при чем.
Я не знал близких друзей Олега. Были ли они у него? Творческой личности необходимы единомышленники, возможности духовных контактов. Нужны друзья, уважающие талант, способные понять искания, разделить радость и горечь. Иногда я встречал Олега в окружении каких-то людей, но даже с большой натяжкой нельзя было предположить в них единомышленников. Уже после гибели Даля мне рассказали, как зазывали его на попойку.
«От гения отскакивает, - убеждали его. – Тебе все можно. Подумаешь, съемка, сыграешь ты ему…». Дальше следует кличка режиссера.
Если бы кто-то заставил этих «артистов» признаться, почему они не берегли товарища, мы узнали бы, что ненависть к истинному таланту как результат зависти посредственности двигала поступками множества «Сальери», окружавших угрюмого Даля. Не случайно в последние годы его все сильнее притягивал мир трагического одиночества Лермонтова.
Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.
Известно, что в 70-х годах в нашем обществе активно вызревали и ширились негативные социальные процессы, которым в искусстве подчинялось большинство. «Дух торгашества», как об этом перед смертью скажет С.Герасимов, захлестнул кинематограф, проник в театр, в литературу, в поэзию. Злу не противились, его принимали как необоримую стихию даже одаренные художники. Бросить вызов сложившимся предрассудкам отваживались единицы, от которых отшатывались, как от самоубийц.
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно малодушны…
Подобно Печорину или Обломову, Даль замкнулся, ушел в себя. Общению с циничными душами большинства коллег он предпочел чистый Дух единственного единомышленника своего – Лермонтова. Я вслушиваюсь в его не по годам усталый голос, слышу интонации исповеди, которыми он наполняет стихи Лермонтова в записях, к счастью сохранившихся и изданных. Сохранился и телеспектакль «По страницам журнала Печорина», который при всей неровности не идет ни в какое сравнение с банальной и безвкусной кинопостановкой. Произносительно-личное чувство вкладывал Даль в лермонтовский образ. И не только в Лермонтова. Осознанно или нет, в его творчестве, в образах, созданных им в 70-х годах, так или иначе проступала горечь поколения, столкнувшегося с наступлением бездуховности.
Судьба занесла меня в Тарханы вскоре после гибели Олега. То, что мне там рассказали, было еще свежо в памяти работников Лермонтовского музея на родине поэта. От них я узнал, что Даль, побывавший там в том же году, добился разрешения открыть семейный склеп, где похоронены Лермонтов и его бабушка Арсеньева. Добиться этого мог только тот, для кого наследие поэта составляло святая святых собственной души.
Он долго оставался в подземелье, возле надгробия, наедине с прахом поэта. О чем он думал тогда?
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда...
Вечером на встречу с известным артистом собрались его почитатели. Даль был мрачен и в зал не смотрел. Он сидел посреди сцены, глядя в пол, и молчал. Пауза затягивалась. В зале начался ропот.
«Вы спрашивайте, спрашивайте», - произнес он наконец.
Потом Олег разговорился. Много читал Лермонтова. Его слушали внимательно, хорошо принимали и долго аплодировали в конце. Когда он покидал клуб, кто-то из организаторов встречи заметил, что угрюмость его не покидает, несмотря на успех.
«Берегите себя, Олег Иванович. Мы все вас очень любим. Вы нам очень нужны».
Он посмотрел в глаза женщины, которая произнесла эти слова, будто проверяя, насколько они искренни, и впервые за вечер улыбнулся.
Помнится, Олег восхищался поступком Сартра, отказавшегося от Нобелевской премии, а кто-то ему возразил, сославшись на Твардовского, который якобы говорил, что презирать награды может лишь тот, кто их уже имеет. Все мы в те времена видели, насколько актуальны в искусстве грибоедовские слова: «Чины людьми даются, а люди могут обмануться». Но для многих художников и для Олега верховным судьей всегда оставался Народ – наши зрители. Не будь этой веры, жизнь в искусстве для многих из нас сделалась бы невыносимой, даже невозможной.
Слова, вырвавшиеся у женщины в Тарханах, тронули Олега как признание его бескомпромиссного творчества, его искренности в искусстве. Оценка особенно дорогая потому, что никем не подсказанная, не выпрошенная, она отражала успех истинный, говорила о заслугах подлинных.
Чем горше становились разочарования, которые доставляла ему жизнь, тем выше держал он голову перед теми, кто преуспевал в суете приспособленчества и цинизма.
Гибель таких художников, как Даль и Высоцкий, была трагически неизбежной. Мне всегда казалось, что, сохранись в нашем веке дуэли, Даль погиб бы в том же возрасте и даже раньше, только иначе. От пули окружавших его ничтожеств. От ненависти к его укоряющему гению, к его худой и сутулой фигуре, которая не сгибалась ни перед кем [400x319]