Опубликовано в еженедельнике "Горизонт", 19.02.1991 г.                  

“Каждый день ты приходишь домой, когда темно…” Семь этажей до квартиры — это семь кругов беспокойного ада. Стены красноречиво и витиевато расписаны — “авто­графы” давно уже перестали замазывать. Та же история с поч­товым ящиком: вероятно, его постоянно дико и злобно насилу­ют.

В квартире, где когда-то обитал Цой, кроме Марьяны, живут ее мама Инна Николаевна и маленький сынишка. Они-то за что страда­ют? Даже в дневное время дверь приходится запирать на все це­почки и шпингалеты. Не удивляй­тесь: в нее постоянно ломятся, а порой даже сшибают с петель. Зато, когда хозяйка дома, — в подъезде гуляет ветер, а если кто и сунется — костей не собе­рет. Когда я впервые увидел Марьяну (это произошло года два назад), я по-хорошему иск­ренне изумился ее фактуре. Сам Цой а свое время написал (не имея в виду жену): “В каждом из нас спит полк, в каждом из нас спит зверь”. Точнее не скажешь. Я сам “слышал рычанье”, когда прижимался к стеночке Дворца спорта, пропуская вперед чудо-женщину. Ее лучше не злить, впрочем, между нами как-то сразу установилось доверие.

...Первым в коридор вылетел Сашка. “Мастер слова и клинка”, или как там писал про него отец? Очаровательный маленький горлопанчик, просто какой-то черт в панамке. За пять минут до моего прихода он в приливе бурной радости вылил на пол два ведра воды. Дело было перед Новым годом, и Марьяна затея­ла генеральную уборку. Ребенок рьяно взялся помогать маме — и вот что из этого вы­шло.

...Мы сидим на кухне, курим и говорим о пустяках. Саша совершает несколько неудачных попыток пролезть под столом и подслушать, об чем спич, но Марьяна  неумолима — знай, мол, свое место, а жаль. Любу­ясь мальчишкой, пытаюсь как можно дольше оттянуть время, когда придется задавать вопросы о Викторе и при этом сконфуженно изви­няться, но чай выпит и на часы поводок не накинуть. Эх, была не была!

Неожиданно Марьяна нарушает паузу.

— Я сразу хочу тебя предупре­дить. Складывается совершенно дурацкая ситуация. Все журнали­сты почему-то боятся заговари­вать со мной о нашем разрыве с Витей. Получается как-то га­денько, мне самой неудобно. Вро­де как я супруга — и все. Да. я всегда считала и буду считать себя его женой, но зачем

скрывать, что была другая женщина? В западной прессе корреспонденты, не стесняясь, пишут: “Виктор Цой и его подруга Наташа”. Там с этим проще, а у нас все должно быть конкретно и понятио. Если жена — нормально, а нет — так это уже черт знает что, поэтому ты не бойся и смело спрашивай. Ей-богу, я готова была волосы на себе рвать, когда посмотрела передачу телекомпания “ВиД” с поминального концерта. Очень они меня подставили, эти ребята. Все слова, которые я говорила в адрес Наташи, просто почикали ножницами - здоровенный такой кусок. В итоге получилось не интервью, а чушь: вот Марианна выросла горой и протрубила: родился, женился, умер. С Hаташей мы в прекрасных отношени­ях. Я сразу же позвонила ей в Москву и говорю: “Ты сходи в “ВиД” и посмотри весь сюжет...” Впрочем, я знаю, там в Москве свои заморочки, и все отлично знают, что Айзеншпис (продюсер  группы  “Киио” — Ред.) за Наташу и все такое. Вообще надо сказать, что я все­гда по-детски радуюсь за этого “героя”. Ему, видно, не спится, не естся без того, чтобы лишний раз не попасть в телевизор. В последний раз он позвонил мне домой: “Марьяночка, я до­бился. чтобы из плакатов сдела­ли открытки”. Радость-то какая! Я где-то прочитала, что “Марнанна Цой любезно предоставила свой архив”. Но ведь это наглое вранье! Близкие люди знают, что у меня две папки. Одна для общего пользования, а другая заветная. Хотя я в последнее время даже ие пытаюсь опровергнуть весь этот треп. Пода­вать на них в суд - так самой замараться.

...На заре туманной юности Марьяна четыре раза пыталась поступить в Мухинское художе­ственное училище, пока Виктор не прекратил это бесполезное заня­тие. Тогда девушка плю­нула на все и рванула с Цоем на юг. В то время она трудилась в качестве завцехами в стацио­нарном цирке. Работа, естест­венно, не нравилась, Виктор Робертович тоже категорически возражал. Его все это очень сильно доставало: приходила за полночь, вставала с петухами. И тогда Марьяна начала nомогать начинающему музыканту, занявшись чисто администргивной детальностью. Самые трудные для “Кино” годы она пере­жила с Витей, и когда он более-менее встал на ноги и приобрел какую-то известность, у них произошел разрыв. Сразу же посту­пило предложение от группы “Объект насмешек”, и после недельного раздумья Марьяна дала согласие на сотрудничество. Шел 1987 год — второй год после рождения сына...

— Марьяна, как Виктор писал песни? Можно ли их считать плодами вашего совместного творчества?  

— Витя никогда ни с кем не советовался, если это касалось вопросов творчества. Другое дело, что многие (если не все) песни того периода рождались на моих глазах. Причем, как правило, Цой не останавливался на первой ре­дакции. В самых крайних случаях иногда что-то поправлял. Днем мог просидеть день в муках, а вечером, довольный, делился со мной результатом. Но что такое день для поэта! И все же, я думаю, были в его жизни люди, мнением которых он дорожил и к славам которых прислушивался. Тот же Боб (Гребенщиков. - Ред.).

— Они действительно были большими друзьями?

— Да. И когда кто-то начинает по этому поводу усмехаться — мне просто хочется бить этому му человеку морду. Я  помню это жуткое время, когда мы снимали квартиру иа Охте, а Борис маялся с Людкой в коммуналке. Ни у нас, ни у них не было телефона, но мы как-то интуитивно друг друга вычисляли. А уж если мы пропа­дали дня на три – для Гребенщи­ковых это была настоящая драма! Тогда Цой подвергался жесточай­шему остракизму с их стороны. Жить друг без друга не могли — такая была традиция. В последнее время взаимная занятость как-то закрутила нас, мешапа встре­чаться. Витька очень переживал. У него и так было мало друзей.

— Назовите их, если можно.

— Группа “Кино” и Боб. По­жалуй, все. Коську Кинчева Витя очень любил, и мне смешно оттого, что пo миру тащатся сплетки об их взаимной неприязни. Здоровая конкуренция была — это точно, но друзьями они друг друга считали.

— Скажите, для вас все песни Виктора равноценны?

— Весь период “Кино”, от начала до конца, я считаю удач­ным. Чуть больше остального нравитея “Начальник Камчатки”. Потому, наверное, нравится, что эти песни писались вот в этой квартире, на моих глазах. А неко­торые даже были посвящены мне.

...Если говорить о самом труд­ном годе для Виктора — это все-таки 1983-й. Не было постоянного состава. Как сквозь землю прова­лился Леша-Рыба, зато появился Юрик Каспарян. Но по причине отсутствия музыкантов было со­рвано выступление “Кино” на очередном питерском рок-фестивале. Играть акустику Цой наотрез отказался. Потом эта полоса неприятностей с армией... Я не знаю, как сейчас об этом говорить и писать, ну да Бог с ним  — Витя мертв и предъявлять ему нечего. Пришлось пойти на ряд ухищре­ний, класть его в больницу, симулировать психическое рас­стройство, чтобы только избежать призыва. Не знаю, что было бы с Цоем, попади он в этот ад. Он к тому времени и сам понял, чем грозит ему такая “песня”. Вы­черкнутые два года жизни да разбитое корыто. Пришлось бы все начинать с нуля.

— Читатели свято верят в то, что вас что-то связывало помимо музыки...

— Молодцы читатели!—сме­ется Марианна.— Правильно ду­мают. Любовь была. любовь. понимаете? А так — ничего обще­го, кроме музыки. Мы жили в ней, это как естественная среда. Хотя… был еще один презанятный интеpec: вместе бездельничать где-нибудь в тепле, на юге. Чтобы было море и солнце.

— Когда-то он сказал мне со значением в голосе, что письма трудящихся его не трогают...

— Нет, это понт! За всю жизнь Витя не выбросил ни одного письма. До последнего дня я отда­вала ему всю корреспонденцию, приходящую и на мое имя, и на рок-клуб. Витя очень дорожил этими письмами, но отвечать на них было физически невозможно. Если одному написать — другой обидится, а ведь это тысячные кипы. Хотя Витя не раз говорил мне. что приходят письма, на которые хочется ответить. Кста­ти, они до сих нор живы, эти письма. Ни у меня, ни у Наташи рука не поднимается их выбро­сить, потому что в каждом из них душа. Мне кажется, что это лучшее свидетельство любви и памяти.

— Марьяна, вы в курсе, в ка­ком фильме Виктор должен был сниматься осенью?

— Ничего не знаю. Летом мы просто не успели толком погово­рить о делах. Витя, как всегда, уезжал в Латвию в страшной спешке. Я в это время была где-то на гастролях с “Объектом”. По-моему, даже Сашку ему отдавала мама. Потом он звонил несколько раз, но говорить о работе было невыносимо. Ты себе представить не можешь, как Витя упахивался за год перед отдыхом. Если звонил, то говорил какие то ми­лые глупости: Саня столько-то рыбы наловил. Или Саня разрезал ногу и плачет. Или Саня объелся и лежит помирает... Так что, думаю, все решилось бы само собой в сентябре.

— Что вы можете сказать о Цое-киноактере?

— Ну что я могу сказать... Пожил некоторое время перед камерой. Я никогда не видела в Викторе выдающегося актера, Не знаю, я, конечно, плохой критик, но что меня от души порадовало, так это его потрясаю­щая уверенность в себе. Оказыва­ется, камера его нисколько не меняет и не пугает.

— В “Игле” много драк, трю­ков. Виктор все это делал сам?

— Цой хорошо владел кунг-фу, он ходил заниматься к ду­ховному учителю и даже меня с собой потащил. Правда, я бы­стро оттуда сбежала. Ну что такое в самом деле?! Тебя все лупят, а ты никого ударить не можешь. В общем, Витя был способным учеником и хорошо усвоил технику боя, но, насколько мне известно, дальше теории дело никогда не заходило. Он терпеть не мог драк, не выносил любого насилия, и очень терялся при виде крови. Это не то что Рикошет (солист “Объекта насмешек”.— Ред.), тому только дай волю кулаками помахать. А Витька нет. По крайней мере, я точно могу сказать, что при мне он ни разу ни с кем не подрался, но не потому что боялся. Здесь в характере дело.

— Вы лучше, чем кто-либо другой знаете его характер, при­вычки, симпатии и антипатии. Что, по-вашему. Виктор ценил в людях больше всего?

- Очень сложно ответить По-моему, больше всего он ценил в людях стабильность. Легче сказать, чего он в них не терпел. Суеты, шума, гама, пустолайства.

- Марьяна, я представляю, как сильно возмутили вас притязания некоторых поклонников по поводу “провокационных действий род­ственников на похоронах”. И все же, почему отменили панихиду?

— А никакой панихиды не намечалось. Я не могла, не имела права отдать Витю на растерза­ние поклонникам. Можно пред­ставить себе их состояние в те дни. но что я должна была чувствовать в тот момент? Не­сколько раз мне звонили из рок-клуба и заикались насчет панихи­ды, но я сразу сказала “нет”, несмотря на то, что прекрасно понимала Колю Михайлова (пре­зидент ленинградского рок-клу­ба.— Ред.), который дико боялся, что улицу Рубинштейна разнесут но кирпичикам. Почему так спешно изменили время захоронения?   Потому что до последнего момента никто не знал, разрешат  Богословское кладбище или нет. Оно закрыто, и там давно никого не хоронят. “Московский комсомолец” поспе­шил растрезвонить басню о “геро­ических усилиях Айзеншписа”. В то время, пока этот Айзеншпис бодро сбывал значки и плакаты, мы обивали пороги Ленсовета и, слава Богу, решающим козырем оказались не усилия продюсера, а Витины заслуги. Сам мэр Ленинграда подписал разреше­ние. И потом, вы же понимаете, во что бы вылилась эта траурная процессия, если бы вовремя не навели порядок те, кто это делать умеет. В этом случае уже никакие ОМОНы, ДНД и прочие не помог ли бы. Я твердо убеждена, что стоять у гроба в первую очередь должны были  действительно близкие Вите люди. Спустя дни в редакции газет полетели жалобы от разгневанных родителей. Ах, наше чадо три дня голодало, а ему даже не разрешили горсть земли бросить на могилу! Да что получится, если все эти миллионс лишним детей бросят по горсти?! Мне как-то не улыбалось, чтобы вместе с гробом засыпали бы и нас с сыном.

— Марьяна, вы вошли в совет фонда...

— Вранье. Это ты в “Комсо­молке” прочитал? В действительности получилась такая исто­рия. Сначала Айзеншпис выдал мне копию устава, но через некоторое время позвонил, рассы­пался в извинениях и сообщил, что решено женщин в дело не брать.

— ?! Дикость какая!

- Нет, для меня это лучшин вариант. Такой исход дела позволил мне самоустраниться и спокойно, без нервотрепки, заняться своими делами. Мне нужно как можно быстрее закончить книгу о Викторе, о нашей с ним жизни. Через три месяца я должна сдать рукопись в издательство. Вот почему я практически отказалась от всех видов интервью. В послед­нее время я все отчетливее вижу тенденцию заработать деньги на имени Цоя, по всей стране уже шагает этот великий почин.  Сердце у меня не на месте, я боюсь опоздать. Потом поезд уйдет - и не с кого будет спрашивать.

— Я понимаю, Марьяна…Но как вы намерены бороться с теми же кооперативщиками?

— Маленькие победы есть. До сих пор не вышел ни один сборник стихов Виктора Цоя, и я этому ужасно рада. Я, наверное, умру, если узнаю, что Цоя по нотам разучивают. Это же смешно!

 ...Я не настолько наивна, чтобы рассчитывать на оценку своей книги как “выдающегося про­изведения искусства”. Литератор из меня никакой, и это даже к лучшему, что сроки поджимают. Во всяком случае, мне не придет­ся в течение пяти лет размазывать по страницам бабские слюни.

И если кто-то полагает, что я отправлюсь в скач по Союзу с рекламой своей книги — будьте уверены, этого не будет. Я не Марина Влади, работаю не ради гонораров и славы. Мне хватает тех безумных мальчиков и девочек, которые сами каждый приходят на меня поглазеть, и толпу в десять человек приводят, пытаясь при этом своротить дверь. Устала, как соба­ка — а впереди маячат гастроли “Объекта” в Америке. Еще нужно слетать по делам в Стокгольм, а у Сани последнийсвободный год перед школой. Брошу-ка я, наверное, все свои дела на время и отправимся мы с Сашкой к вам на Чимбулак. Хоть покажу ре­бенку настоящие горы.