Это цитата сообщения Fall Оригинальное сообщение

Вальсирующие

Я вышел из клуба, когда было уже за полночь. Внутри так грохотала музыка, что на улице был слышен звон стекол в витринах здания. Простуженный ветер тихонько подвывал, сбиваясь с ритма. Я поднял воротник пальто, будто это спасало от сырого осеннего холода туманной ночи. Закурил.
Идти в направлении метро было бессмысленно. Оно было уже закрыто. Я знал дорогу до дома. Но идти пришлось бы километров девять. Впрочем, это не имеет значения, потому что все равно надо куда-то идти. А идти не в направлении дома было бы глупо. Грязно-желтый свет бледных фонарей отражался в лужах. Осень холодной водой затекла в уши. С ней не справиться. Я улыбнулся. У меня появилось ощущение, что жилые дома отворачиваются от меня. Они как будто расступались по мере моего приближения к ним. И куда бы ни двигался поток воздуха, деревья все равно клонились в противоположную от меня сторону. А может это просто ЛСД. Я тогда вряд ли мог бы это определить. Фиолетовые стены казались мне нормальными. Но полусонный город и правда не мог меня переварить. Или я не давался. Я сам не хотел, чтобы меня переварили как всех остальных и сделали меня продуктом переработки. Я не хотел деградировать в желудке гниющего робота. Да, видимо, он и сам расхотел меня такого вот, с моими амбициями. В принципе, мы не напрягали друг друга. Город жил во мне, я умирал в городе. Естественная природная закономерность.
Я потушил окурок о свою кожу и выбросил на лысеющий клочок земли рядом с дорогой. Ни одной машины. Ни души. Ни звука человеческого голоса. Может, все же город умирал во мне, а не я в городе. Конечно, тогда я не мог понять, что люди спят по ночам. Мне не пришло это в голову, потому что кроваво-красное ночное небо казалось мне в порядке вещей. Потому что тот парень с причудливым узором татуировки на затылке уже знает, какие колеса я покупаю, даже когда я еще не успел поздороваться подойдя. И меня даже не беспокоила мысль о том, что до дома девять километров, транспорта нет, а с утра надо идти на работу.
В голове крутилось несколько песен. И я не мог понять, какое у меня сейчас настроение. Наверное, его можно обозначить как фактическое. Потому что не было хорошо, не было плохо. Были факты. Есть я. Есть эта улица. Ночь. Сигареты. Фонари. Песни в голове. Все это было просто фактами. Я шел один. И мне было абсолютно все равно. Я не хотел общества. Я не искал компании. Никаких молодых девочек, которые согласны сесть на наркотики и лечь ко мне в постель, чтобы потом хвастаться подругам, какие они взрослые и продвинутые. Мне не надо было с утра поднимать бог весть кого в своей комнате, опаздывая на работу и обнаруживая, что без косметики этой девочке на десять лет меньше, чем было накануне с косметикой. Я не хотел потом глупых, вульгарно-кокетливых неумелых ужимок и просьб о звонке. Точно так же, как и друзей-собутыльников мне не хотелось в этот вечер. Они поддержат любую беседу, развлекут байками и выразят тебе свое уважение. До тех пор пока у тебя есть деньги на выпивку. Пока ты угощаешь их травкой. Пока ты удолбаный смеешься над их дебильными шутками.
Мне никого не надо было в этот вечер. И в эту ночь. Да, собственно говоря, никого и не было. Все исчезли. Мир потомков homo sapiens - homo festivales, изжил сам себя со свету. Это было смешно. Напридумывать себе бесчисленные суррогаты и сдохнуть от них. Я сам видел как сегодня из толпы, пульсирующей на танцполе, вынесли парня. Я по его лицу понял: героин. Из-под тонкой футболки было видно, как вены пронизывают весь его торс - будто его увили змеи. На руках вены раздулись так, что я подумал отойти в сторону, чтобы кровь не брызнула мне в лицо, если они лопнут. Я нахмурился и отошел ближе к бару. Они вынесли его вчетвером прямо на улицу. Я знал, куда его тащат. Это уже не первая смерть от передозировки в этом заведении. Они всех выносили в размытый двор, огороженный забором, в месте заброшенной стройки. Кинули бывшего человека под фундамент, к сваям, затопленным грязью на полтора метра, и умыли руки. Мало у кого вообще возникала мысль называть этих наркоманов людьми. Хотя все здесь в той или иной мере были наркоманами, но каждый считал себя лучше другого. Это ничуть не удивляло. Я тоже считал, что я лучше остальных. Я убеждался в этом каждый раз, когда из клуба выносили очередной труп перебравшего. А я продолжал стоять на своих ногах, потягивая коктейль возле стойки бара, хозяин которого умер от СПИДа в прошлом году. После этого я перестал спать с мужчинами, иногда трахая новую хозяйку, после закрытия клуба.
Я шел по району с разбросанным по нему индастриалом. Миновав огромный завод и железную дорогу пару сотен метров назад, я наткнулся на заброшенный дом. Неплохо бы справить малую нужду. Не знаю, зачем я полез туда. На улице все равно никого не было. Но я полез туда. Бетонные ступени просели, образовав дугу вместо положенной прямой линии. Им уже явно больше века. Со стен струпьями выступала штукатурка. Не могу с уверенностью сказать, что там вообще был воздух, но то, что наполняло атмосферу развалин, было будто спрессованным на специальном нематериальном станке для пресса нематериальных вещей. Будто все пространство заполнял формалин. Я стал подниматься. Я не знаю зачем. То тут, то там попадались осколки кафеля с переводными картинками, которыми увлекались в детстве наши бабушки. Куски стекла. Ошметки оставленной одежды. Обрывки книг и газет. Разбитые чашки. Ржавые столовые приборы. Обломки мебели. Комья грязи. Будто этот дом потерпел кораблекрушение. Я вошел в комнату на третьем этаже. Карандашные надписи на стене. Сломанные игрушки. Все одноцветное под слоем пыли. Куклы. Разбитая фарфоровая. Пластмассовая с оторванной головой. С потолка тянется трухлявая веревка, завязанная в форме петли. Несколько лет назад повесилась девочка, которой принадлежали фарфоровая и пластмассовая куклы. Мне не хотелось предполагать, сколько ей было лет. В любом случае, не больше двенадцати, как я подумал. Я смотрел на остатки мебели, на веревку, на кукол. Мое и без того воспаленное сознание приходило в возбуждение. Тогда я уже начал думать, что это ЛСД. Я никогда не замечал за собой ни педофилии, ни других отклонений.
Я собрался спускаться и делать то, зачем вообще собственно пришел. Посреди комнаты подо мной проломился пол. С треском и взлетевшей стаей пыли, такой едкой и ядовитой, что у меня заболели глаза. Я вынул оцарапанную ногу из трещины, и, слегка прихрамывая от легкой боли, вызванной скорее неожиданностью, нежели физическими увечьями, побрел к лестнице. Спустившись до второго этажа, я оклемался. Наверное, слишком рано. И напрасно. В следующий момент кто-то схватил меня сзади за ворот, развернул и впечатал спиной в стену. Затем, прижав мне к горлу кусок ржавой арматуры и перекрыв дыхание, стал обшаривать мои карманы. Идиот. Я сегодня решительно все слил на колеса. Но чисто принципиально я не хотел отдавать этому небритому грязному оборванцу даже полупустой кошелек, мой любимый кошелек из мягкой кожи, который привезла мне из Греции бывшая будущая жена. Я посмотрел на его лицо. На нем явно уже много лет не обрисовывалось ни единой мысли. Я засмеялся. Над ним. Мне был смешон этот жалкий человек. Он не ожидал такого поворота. Как же! Он же грозный грабитель, а я мальчишка-недоумок, приперевшийся среди черт знает какого часа ночи в заброшенный дом, чтобы отлить. У него был кусок ржавой арматуры, а у меня ничего не было, и поэтому я был никем. Я смеялся над ним. Он поднял свои пустые рыбьи глаза, бросив ошалелый взгляд. Действительно, почему я тебя не боюсь, приятель? В ту сотую долю секунды между его взглядом и попыткой меня задушить, я ударил его по колену и выхватил первобытное орудие этого человекоподобного питекантропа. В голове не проскользнуло ни одной мысли в момент, когда я ударил его по затылку. Он издал слабый звук, будто сдавленный кашель. Упал. На всю эту грязь и обвалившуюся штукатурку. Упал ниц. Из ноздрей стала вытекать густая темная жидкость. Выходя из этого затхлого помещения, я подумал, что ненавижу звук трескающихся костей. И я совсем не намеревался проломить ему череп. Просто так вышло. Я, наконец, облегчился и ушел оттуда, закурив новую сигарету.
Сначала я подумал, что на улице стало темнее, но потом понял, что темнеет у меня в глазах. Появилось ощущение, что колени сейчас начнут выгибаться в противоположную сторону. Асфальт приближался к моему лицу. Я понял, что теряю сознание и попытался в последние мгновенья найти взглядом скамейку. Ни одной не было в радиусе моего зрения. Меня подкосило, и я схватился за ближайшее дерево, очень тонкое и сырое. Оно прогибалось под моей хваткой. Я просто пытался не упасть. Меня рвало. Рвало выпитым алкоголем, запахом формалина, кровью вора, кожей повесившейся девочки, красным небом, фиолетовыми стенами и всем этим городом, кипящим организмом, умирающим в лихорадке, агонизирующим в бешеном танце, рвущим на части мышцы моего горла. Я вспомнил, что не ел, кажется, дня три. Мое тело никак не может найти ко мне правильный подход. Я бы на его месте тоже не понял, почему меня так травят. Но я это я. Остается только смириться.
Я шел дворами и, наверное, сбился с пути. Во всяком случае, на работу я с утра не пошел. Я даже звонить не стал. Мне было наплевать. Я дошел до своего дома как раз в то время, когда еще утро можно назвать ранним, но большинство горожан уже уехали на работу. Возле дома я не встретил ни одного знакомого лица. Можно было сказать, что день начинается удачно. Я поднялся к себе и достал из холодильника бутылку пива. Скинул пальто и пошел на крышу. Ночь была туманной, утро пришло свежее и влажное. Я не понял, почему вышел на крышу в одной рубашке. Странная у меня все же интуиция. С неба сыпалось что-то неразличимое между снегом и дождем. Но настолько мелкое, едва заметное и легкое как спрей. За всем этим пыталось дать о себе знать солнце, похожее на отполированную монету. Я понял, что начал разлагаться аккурат в тот день, когда родился. Такова была моя судьба. Я конечно не фаталист, но кто-то рожден, чтобы стать вождем, мыслителем, целителем, и еще черт знает кем социально полезным; а есть такие как я, рождающиеся уже в предвкушении дальнейшего разложения. Под девизом саморазрушения, я сам вырезал себя, не оставив себе ничего. Мне даже иногда казалось, что не только у меня, но и у других не осталось ничего настоящего. Вообще ничего. Слово «ради» не звучит смыслом. Думаю, что не выбрал бы для себя иного пути, если бы мне предложили новую попытку. Я вспомнил, что ночью убил человека и втянул разом четверть сигареты. Паршиво. Допив пиво, я решил вернуться домой. Совершенно незаметно и очень быстро моя рубашка насквозь промокла. Дойдя до квартиры, я не утруждал себя переодеванием. Я обрушился на диван в неестественной позе и то ли заснул, то ли снова потерял сознание. Потом я вспомнил, что не спал примерно столько же, сколько не ел. Ума не приложу, чем занимался.
Когда я проснулся, уже вечерело. Я поставил диск в музыкальный центр и включил музыку. Взял надутую зеленую грушу и подключился к Интернету. В почтовом ящике тонны спама. На страницах никаких обновлений. Ну и плевать. Груша оказалась вкусной. Сок стекал с губ. Капал на рубашку, которая обсохла прямо на мне. Я выкинул огрызок и умылся. Из зеркала на меня смотрел человек с больными глазами. Им требовалось больше сна. Но мое тело никак не приспособится ко мне. Мы друг друга не понимаем. Я окатил лицо и шею водой. Наверное, сейчас хорошо было бы заняться сексом. Парадокс: я не хотел видеть никого, но хотел женского тела.
Солнце уже садилось. Непонятно какого цвета. Но, наверное, более натурального, нежели те цвета, которые я видел накануне. Выходя из клуба. (Каждый раз я удивляюсь, что после такого времяпрепровождения в клубе, я вспоминаю на следующий день, что вообще там был). Я открыл окно в большой комнате. Не помню, когда я последний раз проветривал свою хижину. Почему-то мои окна выходили на низкие домики и магазины, поэтому стоя в окне шестого этажа, я подумал, что каким-то образом моя квартира очутилась на крыше. Я смотрел вниз. Простоял так может быть час, может день, может три года. Я думал о грязи. О грязи на перебитом асфальте и во мне. О том, как тот парень упал в грязь ниц. Я бы не хотел вот так испортить свое лицо. Мне было не все равно. Я подумал, что если сяду на корточки и обниму руками колени, центр тяжести моего тела окажется в районе бедер; тогда о землю ударится копчик и позвоночник войдет мне в мозг. В следующий момент я лежал на подоконнике и рыдал со смеху. Я давно так над собой не смеялся. Я никогда так над собой не смеялся. «Позвоночник войдет мне в мозг…» И я умру быстро и без-бо-лез-нен-но! Я не мог остановиться. Мое тело била судорога смеха. В приподнятом настроении я слез с окна и заварил себе чай. Уже совсем стемнело. Я открыл шкаф и выбрал чистую одежду. Погладил ее и повесил на вешалку. Принял душ, вымыл голову, побрился. Вытерся и высушил волосы. Взял в шкафчике туалетную воду и брызнул на шею и запястья. Запах разнесся по ванной комнате. Я оделся и посмотрел на часы. Взял в ящике письменного стола несколько крупных купюр, положил в кошелек из мягкой кожи. Осмотрел себя с ног до головы. Надел ботинки, аккуратно зашнуровал, протер губкой с воском. Встряхнул и надел пальто. Поднял воротник, будто это спасало от сырого осеннего холода. Запер квартиру, убрал ключи в карман. Пешком бодро спустился. Покинул лестничную площадку и закурил. Грязно-желтый свет бледных фонарей отражался в лужах. Этот город не переваривал меня. Даже жилые дома от меня отворачивались. Ну и что. Я ускорил шаг.
Я вышел из клуба, когда было уже за полночь.
Город жил во мне, я умирал в городе. Естественная природная закономерность.

В колонках играет - Placebo