Другой был очень-очень близко - на расстоянии беспомощного выдоха. Он смотрел в мои глаза и губы, мечтая прочитать то, что я не_чувствую. Поворачивал к себе лицом и дышал порывисто на ухо. Пытался всем растрезвонить о нашем несостоявшемся, акцентируя пристальное внимание на этом недо-случае. Я, как на суде, все отрицала; отворачивалась и в глубине души тепло улыбалась.

Прятала белые от колючего мороза пальцы в рукава, мимоходом разглядывала фонарный свет, укореняясь в уверенности, что, если бы можно было нажать на перемотку, то при повторе не стала бы отстранять Другого мыслями о прошлом. Часто хлопала ресницами, чтобы взгляд не блестел, а искры не заражали.

Друг подошел, сжал в тисках своих сильных рук, прошептал отрывками с приставкой «ты же именно ТАК любишь…». А как это – так – он не ответил. Терзали смутные сомнения, что это намек на мое забываемое. Хотелось подбежать к Другому, трясти его за плечи и умолять исцелить от надвигающегося сумасшествия в виде иллюзии одиночества. Вместо – отстраненный вид и невозмутимое поведение.

Мы все слишком медленно мчались вдоль улиц с неправильным освещением. А потом проходили мимо ЕГО дома. И я, естественно, заметила данную оплошность. Другой, пожалуй, никогда не задумывался о неправильном направлении ветра мне в распахнутую душу. Именно это в нем и привлекает.

Когда хватаю его наотмашь за щеки или подбородок, губы сами ухмыляются и тянутся ближе. Взять вот и поцеловать. А потом долго смеяться, будто это так и нужно и будто абсолютно ничего ненормального. Катишься, кубарем катишься снова вниз. И даже не знаешь, за что хвататься, держаться, чтобы окончательно в этой бездне не сгинуть. В качестве опоры только забавно сильные, по-особенному мужественные руки Другого, с которыми хочется обниматься.

Зато я с ним никогда не плакала и все еще могу надеяться на лучшее.

Да, что самое главное – у Другого очень теплые ладошки даже после долгих отрицательных температур. Я вкладываю в них свои: без перчаток, только что с мороза, «согрейте и приласкайте».