Сумерки спускались на город как грязь на стекло: медленно, неравномерно, оставляя подтеки и разводы.. Город, лишаясь солнечного света, озарялся бесконечными и непредсказуемыми всполохами мириадов разноцветных огней. Где-то высоко неистовствовал горячий ветер, покрывая тяжелыми темными тучами бездонное ультрафиолетовое небо, еще хранившее персиковые следы ушедшего солнца.
Он вез меня домой, времени у обоих уже совершенно не было, как вдруг, внезапно остановившись на Кадашевской набережной, он заглушил мотор, открыл мою дверь со словами: «Пойдем пройдемся!»…
Фонтаны, что-то нашептывая друг другу и меняя цвет в зависимости от темы беседы, невольно заставляли забыть о насущных вопросах и погрузиться в немое созерцание. «Деревья любви», сплошь увешанные замками, беззвучно пели гимн самому прекрасному и непостижимому чувству на земле. Где-то вдали извивались огненные ленты-змеи пойстеров, звуки там-тама, смешиваясь с песнями, смехом и голосом флейты, текли вдоль набережной словно еще один рукав Москвы-реки, погружая в свои воды всех встречавшихся на пути, а саксофон, белым парусом разрезавший волны этой бесплотной реки, решительно рвал оставшиеся с понедельничным вечером связи, унося твое сознание почти что на Фиджи. Белые ягоды фонарей, дарившие скорее настроение, чем свет, ветер, трепавший подол моего платья, и Он, возвышавшийся над толпой как Эверест, закрывал собою меня от ветра и половину неба от меня...
