всё написанное ниже (с) Линор Горалик

Ничего особенного

- У вас есть что-нибудь особенное для именинников? - спросила она.

Он быстро перебрал в голове возможные варианты. В меню не значилось ничего подходящего, их кафе даже не предоставляло именинникам скидки, но иногда Марк раскошеливался на "Фруктовую бомбу" с маленькой золотой свечкой, - особенно если празднующие заявлялись большой компанией и заказ тянул на приличную сумму. Но в шесть утра Марка, конечно, еще не было на месте.

- Увы, - сказал он, - Боюсь, ничего такого.

Она выпятила губы в грустной понимающей полуулыбке, заложила за ухо короткую прядь и осторожно взяла кофейную чашку за неудобную тонкую ручку. Тогда он пошел в подсобку, порылся у себя в рюкзаке и принес ей маленькую ореховую шоколадку, оставшуюся от поспешного завтрака в пустой электричке.


Опаздываем

- Не хочу, - сказал он, - не хочу, не знаю. Она будет нудить. Давай кого-нибудь другого.
- Да вроде некого, - сказала она лениво и потыкала его в плечо: мол, конец эскалатора, осторожно. Они сошли с эскалатора и пошли по полупустой субботней платформе.
- Ну что ж это, - сказал он, - собрались звать - а нам и позвать, что ли, некого?
- Нехорошо всё это, - сказала она, наклоняясь, чтобы посмотреть, не приближается ли по туннелю их поезд. - Другие же люди общаются, зовут, а мы не умеем.
У него в кармане зазвонил телефон, мелодия потонула в шуме подъехавшего состава. Он поспешно вытащил телефон и посмотрел на экран.
- Ну? – спросила она. - Это кто?
- Никто, - сказал он, беря ее под руку и вводя в вагон. - Просто будильник.


Узелок

Она решила, что расскажет все Катрине завтра за завтраком. Потом решила, что расскажет ей в понедельник, перед тем, как отправит в школу, чтобы девочке было, чем отвлечься. Потом решила, что не расскажет вообще, - скажет, что все в порядке, и расскажет правду только через месяц или два, когда уже не будет выбора. На этом решении она остановилась.

Дверь в квартиру она открывала в три толчка, не дыша, так, чтобы не скрипнуло, но Катрина все равно не спала, поднялась с дивана ей навстречу, шлепнулся на ковер пульт от телевизора. Тогда она улыбнулась изо всех сил.

-Прости, что я не позвонила, - сказала она, - не мать прямо, а ехидна. Но я думала, ты где-то бегаешь.
-Нет, - сказала Катрина, - нет, я тут.
-Прекрасно, - сказала она. – Все прекрасно. Все прекрасно, представляешь себе? Это было просто уплотнение, узелок.
-Узелок, - сказала Катрина.
-Узелок, - сказала она, - просто уплотнение. На радостях пошла в кино, представляешь.
-Что смотрела? – спросила Катрина, приседая за пультом, но все равно не отводя глаз.
Она чуть не зарычала сквозь оскаленные в счастливой улыбке зубы.
- Некоторым, - сказала она строго, - давно пора спать. Некоторых я завтра в семь пятнадцать силком не подниму. Что некоторые думают по этому поводу?
-Слушай, - сказала Катрина, - Дай мне эту юбку на завтра, а?
-В траве сидеть не будешь? – спросила она с напускным недоверием.
-В какой траве, - сказала Катрина тоскливо, - семь уроков и реферат.

Тогда она выбралась из юбки, сунула ее в руки дочери, неловко прижала дочь к себе – сильно, всем телом, как когда той было лет пять или шесть, - и быстро ушла в спальню. И пока она пыталась унять лютый озноб, лежа под ледяным одеялом в наваливающейся сверху слепой темноте, дочь в соседней комнате смотрела, не отрываясь, на бахрому юбки, завязанную по всему переднему краю в кривые, дерганные, перепутанные узлы, и не хотела ничего понимать, и уже все понимала.


Или чаю

Он спас ее от карманника, буквально поймал его за руку, когда тот уже открыл ее сумку. Был громкий вагонный скандал, из которого они вышли победителями. Потом он проводил ее от метро до магазина, магазин оказался закрыт, и вот они уже три часа гуляют по одним и тем же двум улицам и двум переулкам, - сначала по кругу в одну сторону, потом по кругу в другую. Ей пора домой, они сделали уже семь кругов и решили, что вот сделают десять – и она сразу поедет.

-Теперь Ваша очередь, - сказала она.
-Когда мне было шесть лет, я убил свою сестру, - сказал он.

Она расхохоталась.

-Ну что за свинство, - протянула она капризно. – Я Вам настоящий секрет, а Вы вон как.
-И я Вам настоящий, - сказал он.

Она остановилась (был как раз конец второго переулка, восьмой круг) и сказала неожиданно низким голосом:

-Гонишь.
-Увы, - сказал он, - увы, нет. И никому никогда не рассказывал, только вот сейчас Вам.

Некоторое время они стояли на углу второго переулка и первой улицы и молча смотрели друг на друга. Потом она спросила почти шепотом:

-Почему?
-По делу. - сказал он, - Долгая и скучная история, но вы уж поверьте мне на слово.

Она повела головой, как будто искала место, где воздуху окажется больше.

-Мне правда пора домой, - сказала она.
-Конечно, пора. - сказал он. - Тем более что вот уже почти дождь.

Она зачем-то открыла сумку. С неба действительно закапало, несколько капель успели шлепнуться о кожаный бок кошелька.

-Разве что, - сказала она, - мы хотим где-нибудь выпить кофе.
-Мне кажется, - сказал он, - что мы хотим.



На следующей

Он успел встать на эскалатор, когда понял, что это Таганская, а не Тульская. Проталкиваться назад было поздно, он посмотрел на часы и мысленно проклял себя трижды. По обратному эскалатору он уже бежал бегом, навстречу с только что приехавшего поезда шла плотная толпа, он суетливо лавировал, наступал на чьи-то возмущенные ноги, но поезд успел уйти. Было начало седьмого, если бы даже он оказался на Тульской прямо сию секунду, он бы все равно гарантированно опоздал. "Можно на все плюнуть," - подумал он, лихорадочно подсчитывая минуты, - "Можно плюнуть, в конце концов, что за глупость – торшер? Он исчезает на десять лет, ни слуху, ни духу, а потом вдруг ррраз – и что, ему будет дело до того, есть ли у меня торшер?!" - но его уже толкали в вагон, от кого-то из женщин тошнотворно пахло ванильными духами, ненастоящий голос сказал "…платформа справа", он едва не взвыл, выбрался наружу, сильно надавил пальцами на глаза. "Соберись!" - сказал он себе. – "Соберись же!" Если поехать домой прямо сейчас, можно было бы принять душ, спокойно еще раз проверить порядок в квартире, может быть, поменять местами некоторые книги. "Мерзость, сорок лет, а говоришь мерзость!" - подумал он, - "Менять местами книги!" - но он, конечно, их поменяет, расположит французские позаметнее. Можно было вернуться на Тульскую и ехать по кольцу, можно было поехать по оранжевой вниз – и по кольцу. Мысль о возвращении была отвратительна, он успел взмокнуть, и в карманах не было ничего, чем можно утереть сопливый нос. Он утер нос рукой, перешел на другую платформу, влез в вагон. "Все хорошо," - сказал он себе, - "Все хорошо." Он почти успокоился, когда эта тетка спросила: "Простите, это Третьяковская или Тургеневская?" Тогда он изо всех сил сдавил пальцами переносицу, но слезы все равно наползали и наползали на ресницы, ничего не помогало.



Быстрое серебро

Анне К.

Сначала речь шла об одной операции, он почти согласился, но тут они попытались заговорить с ним о второй и третьей, о том, чтобы провести в санатории год или полтора, о том, что армия готова оплатить все расходы. Тогда он не выдержал, рванул дверь и выкатил себя в гостиную. Никто не побежал за ним. Он посмотрел на стоящий в горке хрусталь, погладил немое пианино, потом подъехал к письменному столу, подергал племянницу за расшитую тряпичными цветочками бретельку розовой майки и заглянул в ее тетрадь. В самом верху страницы стояло три раза подчеркнутое слово "РОМАН". Буквы были золотыми. Дальше одна фраза была написана синим, вторая – красным, а третья, как раз в этот момент находившаяся в работе, писалась зеленым. Все буквы были толстые, с металлическим отливом. Из-за этого отлива написанное плохо читалось отсюда, сбоку, но ни одной запятой там точно не было.
-Про что твой роман? – спросил он.
- Про одну девочку, - сказала племянница, не поднимая головы. – Как она поймала серебряный шарик, проглотила его и стала кто-то другой.
-Ого, - сказал он, глядя на толстые металлические буквы. – Долгая будет история?
Она на секунду задумалась и недовольно сказала, не поднимая головы:
-Еще на пять фломастеров. Не мешай мне.




Как по воздуху

Вере

И тут Мурло (она назвала его так про себя с самого начала полета и потом с отвращением смотрела, как он слюнит пальцы, переворачивая страницы журнала) - так вот, Мурло вцепилось ей в плечо и зашептало: "Не бойтесь, я сейчас поведу самолет", - и вдруг уперлось кулаками себе в подмышки, как ребенок, собравшийся изображать курицу. Она едва успела отстраниться, чтобы не получить локтем в глаз, а Мурло набрало воздуха в грудь и принялось низко, утробно гудеть, и его гудение на секунду действительно смогло перекрыть и панические голоса пассажиров, и какое-то нехорошее дребезжанье, и почти истерические голоса стюардесс, умоляющих пассажиров вернуться на свои места и пристегнуть ремни. Мурло гудело: "Уууууууууууууууууууууу!!!" - и всем телом кренилось вправо, когда самолет начинал заваливаться на левый бок, или откидывалось назад, если весь салон бросало вперед. Она вдруг поймала себя на том, что поскуливает ему в такт, понижая и повышая голос, и от ужаса перед этим фактом пропустила момент, когда самолет перешел от неожиданных бросков из стороны в сторону к небольшим, но ритмичным рывкам вперед, а потом потихоньку выровнялся. Тогда она смогла расцепить пальцы и разлепить веки. Мурло сидело в кресле с закрытыми глазами, по шее у него ползли капли пота. Позже, на паспортном контроле, он разыскал ее, вцепился липкой лапой в плечо и сказал несвежим ртом:
-Я же говорил Вам, я пилот.
-Да, - сказала она, - да, конечно. Спасибо.
- Один раз я спас космический корабль. – сказало Мурло. - Я был далеко, но всё почувствовал. Была неисправность в системе управления. Я не дал взлететь, они бы все погибли, я не дал. Потом я три дня лежал дома, не мог встать.
-Да, - сказала она, - да, спасибо большое.



Леночки

- А это вот тоже Леночка! – сказал он, подталкивая девочку вперед и одновременно загораживая ею проход между полками с рисом и полками с печеньем, - так, что не просочиться.
Девочка немедленно спрятала лицо в папины джинсы, - рослая, толстенькая, совершенно не похожая на отца.
- Гениальная девка, - сказал он, - всего год и восемь месяцев, представляешь? Поет, танцует, считает до десяти!
Она все стояла и улыбалась, вцепившись в тележку, - стояла и улыбалась, ждала, когда он уберется с дороги со своей Леночкой.
- Лен, а, Лен, посчитай нам? Посчитай, не жлобись! – он подергал девочку за вялую косенку, та промычала что-то невнятное и принялась бить ножкой в рекламную наклейку на белом полу бакалейного отдела.
- Гениальная девка, говорю тебе, - сказал он с некоторой неловкостью. Она все стояла и улыбалась, ручка тележки под ладонями уже стала мокрой и горячей. Он поводил свободной от Леночки рукой в воздухе и сказал: - Ну, хорошо было повидаться. Прекрасно выглядишь, как всегда.
Она не ответила, только заулыбалась еще шире. Он быстро подхватил свою Леночку на руки, посадил ее в тележку, пухлыми ножками к себе, и покатил тележку прочь. Тогда она закрыла глаза, вызвала своих Черных Ангелов и велела им растерзать его в клочки сегодня ночью, а Леночку отнести на ледяную гору и отдать десяти волкам. Ангелы покорно склонились перед ней до земли, она взяла с полки пачку печенья и начала есть его прямо тут, на месте, а Ангелы покатили тележку дальше, к мясу.


Повторяю

Хаюту

Они еще раз прошлись по вызову абонентов из записной книжки, по ответу на звонок и по тому, как заносить людей в записную книжку, - она настояла, хотя он пообещал, что сам заранее занесет все номера. Он вообще сейчас старался все делать заранее. Это заняло еще почти сорок минут. За это время он два раза выходил в туалет. Один из этих двух походов он провел, сложившись вдвое перед унитазом и судорожно давясь кислой слюной. Второй раз он даже не пошел в кабинку, а просто прислонился раскаленным лбом к холодному стеклу окна, и на секунду ему стало легче. Он вернулся назад, к бабушке, - она уже смотрела телевизор, и под неестественные голоса вычурно разодетых мужчин и женщин он снова раз оглядел чистую комнатку с занавесками. На трюмо были выставлены все ее любимые флакончики и бутылочки, - одними ему разрешалось играть в детстве, а другими нет. Здесь был приличный телевизор, кондиционер, платяной шкаф, он выбрал для нее хороший пансион, он и сам мучительно хотел бы в таком жить. "Зависть," – подумал он со стыдом, - "плохое и непродуктивное чувство". Тут боль скрутила его снова, он согнулся пополам и помахал изумленной бабушке рукой – мол, кое-что уронил. Когда ему удалось разогнуться, он подошел к бабушке, крепко поцеловал ее в сухой чистый лоб, потом еще раз и еще раз, и пошел к двери, но тут бабушка вдруг сказала: "Секундочку!" Он с трудом подавил вздох, а она засеменила куда-то. У него уже не было сил обернуться, он просто стоял и ждал. Она вернулась, сунула что-то ему в руку и сказала: "Пашенька, еще раз объясни мне, как тут вызывать телефонную книжку" - и он увидел, что в руке у него лежит пульт от телевизора.

Тогда он сел на коврик прямо рядом с дверью, а потом лег, поджав ноги к груди, закрыл глаза и полежал немного.



С первого раза

Было только начало июня, и от всего мира шел мокрый зеленый запах.

- Давай, - просительно сказала вторая, поспешно слезая с качелей и потирая ушибленный локоть, - давай, как будто это была Начальная Пробная Попытка, а теперь мы будем делать всё по-настоящему.
- Нет, - сказала первая, поднимаясь с мокрой чёрной земли и пытаясь очистить ладони от жирной грязи, - нет. Давай, как будто это была Программа Испытания Верности, - и ты срезалась.


Постепенно

Всё вызывало у него бешенство: хлопающий по бедру раздутый карман с мелочью и еще с чем-то - твердым и острым, - на бегу он не мог нащупать это "что-то"; раскалывающаяся от боли грудная клетка - как бывало в школе, когда бегали холодным маем кросс-два-километра вокруг кинотеатра "Октябрь", потом вдоль сквера и мимо заводского кухонного блока с вечным запахом каши; наконец, его бесила собственная взвинченность, лихорадочное высчитывание минут - сейчас без шести, он уже фактически вбегает в сквер (машина, обвал сердца, снова давай-давай-давай), сквер можно пробежать за две минуты (или за три? казалось, никогда не забудешь), - ну, положим, будет без четырех шесть, - потом перейти дорогу - будет без одной - значит, он опаздывает на сколько? Четырнадцать, нет, девятнадцать минут; но если сквер все-таки пробегается за две...

Тут он заставил себя остановиться. "Успокойся," - сказал он себе, сложившись вдвое и пытаясь набрать в раскаленную гулкую грудь воздуха, - "успокойся. Ты все равно опоздал - раз. От этого никто не умрет - два. В таком виде нельзя появляться - три. Слушай внимательно. Сейчас ты: растегнешь пальто; вытрешь рукавом лицо; разгребешь чертов карман; перейдешь на шаг. Всё."

Он так и сделал, и пошел медленно - назло, и в кармане пальто оказалось не "что-то", а ключи, - повезло еще, что не выпали. Сквер был пуст, зелень скрывала улицу, он вдруг успокоился. Здесь было хорошо. Грудь перестала болеть, два раза ему показалось, что он видел белку. Он даже останвился, но там, в шевелящейся листве, ничего было не разглядеть. Тогда он посмотрел на часы - была двадцать одна минута седьмого.

Он обернулся назад - позади, еще не очень далеко, виднелся вход в сквер. Тогда он посмотрел вперед - зелень скрывала другой конец узкой асфальтовой дорожки, здание кинотеатра вроде бы проглядывало где-то там, а вроде бы и нет. Он шел еще минут сорок, но ничего не изменилось, только белка и вправду несколько раз нырнула с одной ближней ветки на ветку - и вдруг застыла, трепеща ушами. Это было так смешно, что он фыркнул.

Еще через полтора часа он сделал привал. При себе у него было рублей восемьсот, - не много и не мало, подумал он с удовольствием, если не жировать, то хватит как минимум на неделю. Правда, ночи пока стояли холодные, - но кто однажды был юным следопытом, тот всегда помнит, что если снять с себя пальто и укрыться им, как одеялом, то все будет хорошо.



Панадол

Тогда он пошел в спальню и перецеловал все ее платья, одно за другим, но это тоже не помогло.

Вперед локтями

Он уселся на край дивана и занялся куклой вплотную. Одно лицо у этой куклы было пухлое, улыбающееся, между блестящими розовыми губами виднелись два не менее блестящих зуба, тоже розовых. Второе же лицо было костистым и очень противным, - вот-вот разревется, нос сморщен, верхняя губа задрана, злобная гадина. Здесь зубы куклы были белыми, но какими-то размазанными. Он несколько раз крутнул куклину голову - туда-сюда, туда сюда. Быстро выяснилось, что интереснее всего смотреть на эту куклу не спереди, а сзади: злобное, капризное личико над застежкой платья, а ниже - торчащие вперед локти, к одному из которых все еще привязан ценник. Он хотел оторвать ценник, но мама не разрешила, сказала - ценник надо отрезать ножницами. Ему самому нельзя брать ножницы, прошлый раз это плохо кончилось, хотя ножницы ужасно нравятся ему, от ножниц у него шевелится в животе. Надо подождать, когда мама и папа выйдут с кухни, чтобы мама срезала ценник. Тогда он сможет выкупать куклу в ванной. Он подождал, потом еще подождал. Потом подошел к двери кухни. Они шептались очень громко, он постоял и послушал. "Не ори!" - это был женский шепот, - "Не ори! Не смей на меня орать!" Мужской шепот надрывно отвечал: "Я ору, потому что ты его губишь! Гу-бишь! Зачем ты это притащила?!" "Потому что он ими интересуется," - отвечала женщина, - "Потому что куклы вызывают у него интерес!" "Лена," - сказал мужской шепот очень спокойно, - "Лена, ты его губишь. Он слабоумный, и нужно..." "Не смей так говорить о ребенке!" - заорала женщина в полный голос (они часто так орали; ему стало скучно, он присел на пол под дверью кухни и повернул голову куклы боком, - так, чтобы видеть оба лица сразу). Тогда мужчина тоже заорал в полный голос: "Я смею, потому что это правда! Ему одиннадцать лет, с ним нужны специальные занятия, с ним нужен интернат, ты не даешь ему шансов! Ты таскаешь ему кукол!"

Тут ему надоело ждать, он пошел в ванную, залез под ящик с бельем, нашел там ножницы, сначала аккуратно срезал с куклы ценник, а потом провел тонким матовым лезвием вдоль одной руки и вдоль другой. Получилось очень красиво.



Не считается

Он потер пальцами висок, она спросила - что, голова болит? Он утвердительно опустил веки, и тогда она сказала: - Хотите, я поцелую - и у Вас все пройдет? Он изумленно уставился на нее. Она быстро отвела глаза, сделала неловкое движение рукой, - как будто попыталась убрать сказанное из разделяющего их воздуха, - и поспешно вышла из лифта.

Не спать

Он встал с пола и, ненавидя все живое, пошел открывать дверь. Порог сразу залило водой, он с отвращением посмотрел на позднего гостя – паренек лет, наверное, четырнадцати или пятнадцати, мокрый насквозь, отирающий ладонью лицо, держит полумертвый букет наперевес, как ребенка. Он даже подумал, что это курьер какой-нибудь службы доставки цветов ошибся адресом, и рявкнул раздраженно:
- Что?
Паренек, пытаясь кривенько укрыть расползающийся букет полой куртки, закричал сквозь грохот воды:
- …простите, сэр! Я знаю, что уже очень поздно, сэр! Я просто! Мой автобус! Я не успел на более ранний, короче, я только сейчас приехал, сэр! Я Сэмюэль, Сэмюэль Вайс! Я приехал поговорить с Айрин, сэр, мне надо с ней поговорить! Я ее друг по той школе, еще в Эксессе, сэр! Я успел только на автобус в четыре двадцать шесть! Извините, что так поздно, сэр!..
Тогда он тоже закричал в ответ:
- Здесь нет Айрин!
- Что? – закричал паренек, и он повторил еще раз, почти закрывая дверь, чтобы вода не так хлестала на коврик:
- Здесь нет Айрин!
- Айрин Ллоэл, сэр! – закричал паренек.
- Ллоэлы съехали два месяца назад! – закричал он в ответ, - Не знаю, куда, спросите на почте!
Он захлопнул дверь и хорошенечко закрыл ее на задвижку, вернулся обратно в гостиную, сел на пол у дивана и осторожно приподнял абажур лампы, подпустил чуть-чуть света. Кот дышал тяжело и хрипло, облезлый бок ходил вверх-вниз, иногда кот коротко стонал человеческим голосом и мучительно поджимал лапу к брюху, - там, внутри, сильно болело. Укол явно не помог. Он положил руку коту на лоб, подумал, что коту от этого, наверное, только хуже, убрал руку и снова опустил абажур. Может быть, - подумал он, им надо было забирать кота с собой, а не продавать вместе с домом, может быть, там, на новом месте, он бы еще жил и жил. А может быть, - подумал он, - им вообще не надо было уезжать: эта самая Айрис вышла бы к двери, несколько секунд молча смотрела бы на этого дурачка с букетом, а потом сказала бы: «У меня умирает кот, заходи», - и, конечно, они сидели бы с котом до утра, и рано или поздно неловко поцеловались бы, и все было бы не так уж плохо.

Найденыш

Они были такими печальными, такими спокойными. Они ничего не боялись, ни о чем не тревожились. Они знали, как жить, и знали, как добывать себе хлеб насущный, и знали, как держаться вместе. Он подошел и лег среди них в переходе между Менделеевской и Новослободской, - ладони к щеке, колени к животу, - потом присмотрелся: нет, они лежали не так, -он подложил под голову локоть, и сразу стало удобно. Они не возмутились и не прогнали его, - кто-то сунул теплую морду под полу его дубленки, кто-то похлопал его хвостом по колену, - и под монотонное шарканье людских ног они спокойно уснули, вся стая.

Ты знал, ты знал

Потом началась реклама. Там были два мужика с электропилами, один, кажется, полуголый (или светлая футболка, непонятно). Они говорили особыми «жестокими» голосами, грубыми такими голосами, «хо-хо, гррр!» Вернее, только один говорил, а второй поддакивал: говорил: «Ага...», или «Ххха!» Первый рявкал: «Наше шоу вернулось!» - а второй говорил: «Ого-го!» Тогда первый рявкал: «Если вы смотрите телевизор, то вы любите наше шоу!» - а второй делал пилой «Взззззз!» Тогда первый рявкал: «А если вы не любите наше шоу, то зачем вы смотрите телевизор? Вас что, заставляют насильно?»

Тут он начал смеяться и смеялся взахлеб, долго, у него даже слезы потекли, и он закашлялся. Тогда они вернулись, несколько раз ударили его ногами в живот, кто-то сильно саданул его прикладом по спине, но он все равно смеялся, просто
не мог остановиться. Они завязали ему рот и повернули маленький портативный телевизор так, чтобы ему не было видно. Реклама закончилась, и снова пошли новости.

SNAFU

- Ты меня любишь? - спросила она, пытаясь поудобнее устроить пятки на сбившемся в ком одеяле.
- Прости, - сказал он.
- Ну и хорошо. - Сказала она. - Ну и хорошо. Ты, главное, не переживай из-за этого

До связи

Он помахал, еще раз помахал, - приподнявшись на цыпочки, улыбаясь во весь рот, - потом, не удержавшись, сделал несколько шагов вперед, подпрыгнул, чтобы его было лучше видно, послал шутливый воздушный поцелуй, крикнул: «Звони!», потом еще раз, громче: «Звони мне!» - и на всякий случай показал пальцем в воздухе: кружок, еще кружок, - приложил кулак к уху, кивнул, еще раз помахал, сказал: «Извините!» недовольному мужику с перевязанной скотчем коробкой из-под телевизора, натужно пытавшемуся обогнуть его, - сперва слева, а потом справа, - и, наконец, одернул сбившийся рукав пальто, развернулся, быстро покатил свой аккуратный маленький чемоданчик вдоль перрона. Когда-то ему делалось стыдно перед собой за эти пантомимы, а сейчас стало наплевать, потому что после них он и правда чувствовал, как будто кто-то его проводил, долго махал ему, завтра обязательно позвонит, и надо не забыть привезти подарок.

.

 

[700x479]