Мэтры факультета живописи сгрудились у небольшого этюда. С него сонно жмурилось январское солнце. Седенький профессор задумчиво теребил бородку. Почему-то в его глазах голубоватым мороком клубилась печаль.
— Техника, конечно, не совершенна, но каково… — как и все стоящие у холста, последнее слово он не договорил. Может быть, такого не было в русском языке? — Жить хочется, — вздохнул он и отвернулся.
— Чья работа? — прищурился распиаренный портретист, чьё лицо постоянно мелькало на экранах телевизоров. Он с трудом разобрал подпись и вдруг облегчённо захохотал. — А-а, дама-с! Ну, это ненадолго!
— Хотите сказать, женщина и талант несовместимы?! — тут же вздыбилась пожилая скульптор, Заслуженный художник былой сверхдержавы. Больная тема. Самой пришлось несладко, доказывая своё право приносить жертвы на алтарь сурового божества — Искусства.
— Нет! — слуга PR-а иронично замахал руками, всем видом говоря «не связываюсь». Его гомерический смех и сердитый речитатив скульпторши, удаляясь, гулко отскакивали от сводов мастерской.
У картины со вздрагивающими бликами зимнего солнца остался стоять только старенький профессор. Он смотрел вглубь холста, покачивая головой.

Звенящее, пронзительно-хрустальное небо. Лёгкое, как пух под перьями фламинго. Чистота... Миллиарды карат прозрачной бесконечности мерцают радужками глаз невероятного мифического Существа. Если вслушаться, можно уловить его мерное дыхание. Таким оно бывает редко. Лишь иногда, в солнечное январское утро. Хорошо, что не видно крыш…
Маргарита пыталась выстроить ассоциативный ряд. Свет? Грубо. Жемчужная вибрация? Вычурно. Небо — это просто. Жизнь. «Не поэт я, — грустно подумала Рита. — Этюдник бы. И холст. Я ведь лучше всех в группе грунтовала холсты. Никто даже не догадывался, что я делала это столярным клеем с обычным зубным порошком!». Она улыбнулась, но новая волна изнуряющей тошноты ударила серой, тёплой боксёрской перчаткой в мозг, покрыла лицо горячими мурашками и ледяной испариной. Рита застонала и вновь свесилась с кровати к совсем не гармонирующему с небесами смердящему тазику.
Не верилось, что внутри неё тоже жизнь. Двенадцать недель непрерывной пытки, тошноты, слабости и боли. Господи, когда это всё кончится?!
Её гинеколог перебирал клочки бумажек с многочисленными результатами анализов. Очки на кончике носа. Седые нахмуренные брови.
— Что ж вы, милочка, не посоветовались прежде? — наконец пробормотал он. — С одной-то почкой…
— Я… мы… предохранялась, — Рита испуганно сжалась на клеёнчатом стуле.
— В вашей ситуации контрацепция должна быть стопроцентной! — врач снова ушёл в изучение непонятной Маргарите клинописи, отражающей её состояние.
— Плохо, да? — спустя минут десять отважилась поинтересоваться она.
Доктор точно ждал вопроса. Сам не решался.
— Острая почечная недостаточность. С пренеприятной тенденцией. Вот направление в стационар, но, боюсь, это мало что изменит. Процесс прогрессирует. Если вы сохраните беременность, почка перестанет функционировать.
— Совсем? — Рита втянула голову в плечи. Она помнила, что это такое. В пятнадцать одну ей уже удалили.
— Вы лучше любого нефролога понимаете, о чём речь.
— Аборт!?
— Почка не справляется уже сейчас. Нагрузки будут расти.
— Нет…
Левое веко у Анатолия нервно подёргивалось.
— О чём ты?! Аборт! Убийство! Как я людям в глаза гляну?!!
Почему она всё время чувствует себя виноватой? Потому что никак не могла полюбить зарождающуюся в ней новую жизнь? Жизнь… Говорят, все беременные испытывают трепет, радость, нежность. «Почему я не чувствую этого?! Только слабость и тошнота. Почему не играла в куклы? Я рисовала. Почему у меня не появлялось даже мысли о детях? Я какая-то не такая? Урод, моральный урод!». Она, скорее, вышла бы в дурацком боа на площадь, чем призналась в своих раздумьях кому-то. Женщина, не мечтающая о материнстве. Преступный нонсенс… Хочется на пленэр. Выдавливать на стеклянную палитру послушные кисти и фантазии краски. И всякий раз удивляться, как из этих разноцветных плевочков рождаются воздух, деревья, целые миры, полные жизни…
— Ты слышишь?! — голос мужа вырвал Риту из сладкой неги ароматов льняного масла и скипидара.
— А?
— Пуша, — Анатолий присел на корточки и взял в свои большие ладони холодные пальцы жены, — ты же знаешь, как я люблю вас, тебя и нашего малыша. Наша любовь преодолеет всё! Веришь?
— Попробую, — Рита опустила голову. У Анатолия потные руки. Вновь горячая, вязкая волна поползла вверх, от низа живота к горлу.
«Почему я вышла за него? — рвало желчью и ещё чем-то зеленоватым и кислым до боли в глотке. Рита схватилась за край раковины, чтобы не рухнуть и не разбить о кафель горящую в жару глупую башку. — Я не любила его. Кого я любила? Или что? Этюдник и пряный, головокружительный аромат растворителя… и чтобы с прозрачным морозным воздухом. Хорошо… Кто первый сказал, что не выйти замуж неприлично? Кажется, мама. Ей Толик нравится. На тринадцать лет старше, обходительный, с массой достоинств. Соседки завидуют. Он только однажды повысил голос — когда заявил: «Никаких художеств!». И выбросил мольберт. Говорят, семья превыше всего. Для женщины… Все говорят. Все ошибаться не могут. Иначе ты просто не женщина. А я женщина. Ушла с третьего курса. И ни шага больше в художественный салон. Чтобы не умереть от зова ароматов масла, лака и белых, пока ещё слепых, холстов».
Врач тяжело вошёл в зал гемодиализа и грузно сел на край Ритиной кровати.
— Давай откровенно! — казалось, он боялся растерять свою решимость. — Ты и сама, думаю, чувствуешь, что время на раздумья кончилось. Мы живём не в мелодраме для экзальтированных домохозяек. Чудес не будет. Решай: либо ты даёшь один шанс из тысячи родиться живым ребёнку с серьёзнейшими патологиями и… сама понимаешь, либо…
Рита отвернулась. Полубредовое состояние и непрекращающаяся ни на минуту тошнота превратили её в маленькую, измученную зверюшку.
— Не могу… — она снова нырнула в мучительный, выворачивающий наизнанку мутный туман.
— Постоянная интоксикация. На что ты обречёшь его? И себя лишишь последнего шанса…
Он видел множество женщин, затвердивших идиллические киношные штампы. Только вот к созданию таких киноподелок явно не привлекался ни один врач-консультант. Трагедии, виденные за сорок лет практики, эскулап считать боялся. Но помнил все. Умирающие на столе роженицы до последнего верили, что произойдёт обещанное наивными пропагандистами чудо. Изувеченные разозлённой природой младенцы, вряд ли поблагодарившие бы свою упрямую мать за муки, которые они переносили, появившись таки на свет. Наверняка они сказали бы что-то… Если бы дожили до момента, когда смогли бы говорить.
Он махнул рукой и вышел. Решать ей.
Или не ей?
— Как наш малыш? — румяный с мороза Анатолий вбежал в палату. С порога плюхнулся на колени и приложил ухо к животу жены.
— Толя, врач сказал, что я умру… — фраза так долго билась в мозгу, что Рита, не поздоровавшись, выплюнула её навстречу радости супруга.
Анатолий поднял голову и строго посмотрел на жену.
— Не говори глупости! Всё будет хорошо!
—Я умру, Толя! — вдруг крикнула Маргарита. Её била истерическая дрожь. — Ты слышишь? Я! Я!! Умру! А я ничего не успела! Я всегда хотела другого! Понимаешь? Я другая! Не хуже и не лучше прочих! Просто другая! Но я тоже хочу счастья! Своего счастья, а не того, которое мне кто-то определил! Я знаю, я чувствую… Я должна что-то сделать! Ведь я тоже для чего-то здесь! Толя!
Он испуганно отпрянул. Никогда он не видел жену кричащей. Тихая, покорная. Даже, когда он выбрасывал её священные краски. Молча стояла за спиной и смотрела огромными сухими глазами в недра мусоропровода, поглощающего реликвии.
— Вот и сделаешь. Ты сделаешь самое главное для женщины — дашь жизнь новому человеку! — он вспомнил, что у беременных творится что-то неладное с гормональным фоном, поэтому надо быть терпеливым. На ум пришла только эта неоспоримая во все века истина.
— А как же я?! Как же моя жизнь?! Почему вы говорите только о его жизни?!! Я ведь тоже… живая… — Рита беспомощно заплакала. Она говорила что-то, что мир не хотел слышать. Так чувствовать не принято! Предать её анафеме!
Мама гладила Риту по редеющим волосам.
— Ничего. Родишь, все муки забудутся. Любить его будешь. Маленького-маленького, хорошенького-хорошенького. Потерпи.
В морщинках мечтательная нежность.
— Но меня не станет…
Сил не осталось. Отравленный организм хотел одного — спать. Вокруг пустота. Казалось, сама она перестала существовать даже для тех, кто любил её. Ушла на какой-то едва различимый план. Долг женщины… Один на всех?
Проснулась от холода. Лёжа на спине. В перламутре вымытого окна оно — звенящее, пронзительно-хрустальное небо. Лёгкое, как пух под перьями фламинго. Чистота…
Рита добралась до ординаторской, держась за стену. Пожилой врач обернулся. Глаза, точно зимняя дымка.
— Что-то хотела?
— Иван Трофимович, — голос понизился до хриплого шёпота, — жить хочется…

Она переступила порог. Ноги подломились. Двадцать один. Всего двадцать один… Иван Трофимович что-то писал в карточке. Молча указал вошедшей на стул.
— Решили? — глянул на Риту.
Она смотрела выше его головы.
— Что это? — выдохнула, указав на небольшую картину, написанную маслом.
— Это… Подарок. Издалека, — улыбнулся врач. — Художница одна. У неё скоро, кстати, выставка. Вам нравится?
Пронзительно-хрустальное, звенящее, лёгкое, как пух… Сейчас апрель. Значит, она больше не увидит такого неба, прозрачного, вибрирующего от мороза. Впервые со дня, когда был вынесен приговор, Рита заплакала. Сначала стесняясь, потом навзрыд. Иван Тимофеевич ей не мешал. Смотрел в солнечный просвет картины и ждал.
— Я согласна, —Маргарита сдавленно всхлипнула. — Жить-то хочется…
— Да, — доктор задумался, потом почему-то добавил — жизнь рождать можно по-разному.