В колонках играет - НАШЕ РАДИО
Настроение сейчас - Клевое, просто клевое

“ЖИЗНЬ ТОЛЬКО МИГ”

Почему мы тратим её на созерцание насилия?

Фотина МОРОЗОВА

Этой темы я не искала: она выскочила из-за угла, приставив к горлу нож. Почему в конце ХХ – начале XXI вв. мы вдруг стали так повседневно кровожадны? Самый свирепый средневековый тиран за всю жизнь не видел, должно быть, столько мертвых тел, сколько видит за неделю нынешний мирный обыватель. На первой полосе газеты, в выпуске новостей: столько-то (следуют цифры) человек погибли в авиакатастрофе (демонстрируют кишки на деревьях с отблеском фотографической вспышки), столько-то пали от веревки маньяка, столько-то стали жертвами ни на минуту не прекращающихся на земном шаре боевых действий.

Это – неподдельная статистика. А что в области вымысла? То же самое: куда ни ткнешь телевизионный пульт, отовсюду атакуют фильмы про серийных убийц, про демонов, откусывающих головы, про организованных преступников. Если Конан Дойл не считал за стыд отправлять Шерлока Холмса на расследование дела о краже или установлении личности, то современный детективный покетбук без пары-тройки, а еще лучше целого десятка трупов не обойдется.

И вот уж гневно возвышаются голоса: “Доколе?” – и требуют ограничить насилие в новостях, кино, книгах… Без выяснения причин: что обусловило такое мощное распространение темы насильственной, неестественной смерти?

Постойте, погодите: если есть тема смерти неестественной, должна быть тема естественной смерти – “безболезненныя, непостыдныя, мирныя”, как говорится в православной молитве. Шире – темы естественности для человека быть смертным. А где она – не на экране, не в газетной передовице, а хотя бы в быту? Любая человеческая жизнь, безмятежная или мучительная, героическая или незаметная, ограничена во времени, конечна. Все мы умрем! От инфаркта, от родов, от боевой раны, от неудачно вырванного зуба, от старческого маразма – причины разнообразны, но участь сия никого не минует. И вот это естественнейшее из естественного подвергается в современном цивилизованном, независимо от страны, обществе изгнанию, фрейдовским языком выражаясь – вытеснению. Смерть воспринимается как нечто неприличное, как дурно пахнущая потребность, которую, чтобы не оскорбить окружающих, следует отправлять в специально отведенных для этого местах – в резервациях больниц и домов престарелых. Родным более не вменяется в обязанность держать за руку умирающего, лаской облегчая последний переход; их место занимает равнодушный персонал. Давно ли поэты слагали стихи под сенью кладбищенских дерев… Где ныне кладбища, служившие раньше местом прогулок? На каких задворках?

Вспоминается реальная история: один мальчик жил в деревне неподалеку от кладбища и, когда мимо дома проходила похоронная процессия, спрашивал мать: “Почему этот человек умер?” Мать перечисляла: от простуды… от болезни сердца… от того, что упал с высоты… У ребенка сложилось впечатление, что смерть всего-навсего несчастный случай: если остерегаться высоты, не пить сырой воды и кутать горло, то будешь жить вечно. И когда он однажды узнал, что смертны все, что никто не живет вечно – каким потрясением это стало для него!

Речь идет об одном из творцов театра абсурда Эжене Ионеско: тот мальчик, повзрослев, поставил исследование взаимоотношений человека со смертью в центр своего творчества. Взрослые тем и отличаются от детей: способностью принять эту обыденную трагедию человеческой жизни. Но ведь мы, прильнув к телеэкранам, не решаемся повзрослеть. Нам, как маленькому Ионеско, приятнее думать, что смерть всегда неожиданность, всегда сенсация в глянце новостей, случайное происшествие; таким образом она развеществляется, лишается правдоподобия, ее как будто бы и нет – лично для тебя нет. Но она есть, она настанет. Перевернется последняя заполненная страница биографии, открывая оборотную сторону листа – провал, зияние, вопрос без ответа, вечное “что дальше?” для того, кто никакого “дальше” не предполагает, а следовательно, лучше не задавать вопрос, не знать, не задумываться. Карьера, зарплата, хобби, секс или поход на лыжах, а вместо сердца… пламенный мотор или валовой продукт – не все ли равно! В упрощенных схемах благоденствия жизнь становится существованием – не для тела даже, потому что слово “тело” по-своему возвышенно, оно сопрягается с такими важными понятиями, как “душа” и “дух”, а – элементарно – для тушки. Тушка не живет, а функционирует. И прекращение ее функционирования в самом деле неприлично, потому что оно не трагично.

А может быть, реальные маньяки и убийцы, как и те, кто описывает и снимает их, неосознанно пытаются пробудить нас от спячки, жестокостью вернуть смерти трагизм? Но в таком случае они достигают обратного результата: трагизм возможен там, где есть неповторимая личность. Там, где цифры, трагизма нет. Цифры обесценивают все, что можно обесценить.

И снова об Ионеско… то есть о преодолении абсурда… то есть о кладбищах. Путешествуя по Карпатам, я обратила внимание: всюду вдоль дорог заботливо украшенные кресты в оградках. Смущенная этим чуждым для моей обычной среды обитания кладбищенским эксгибиционизмом, я приглядывалась к местным жителям. На редкость нормальные, доброжелательные, приветливые люди. Такой концентрации нормальных людей я нигде не встречала. Что, если постоянное созерцание места, где рано или поздно выроют могилу и для тебя, оказывает более благоприятное воздействие, чем зрелище посторонних смертей на телеэкране?

Дело, в общем, не в том, чтобы выбросить телевизор и отправиться разглядывать надгробные плиты. Дело в том, чтобы заглянуть внутрь себя, принять факт своей смертности, потому что только это придает жизни правильное измерение. А потом уже смотреть куда угодно. Потому что все этому взгляду покажется иным.