Это цитата сообщения Anna_Livia Оригинальное сообщение

памяти Льва Лосева



МЕСТОИМЕНИЯ

Предательство, которое в крови.
Предать себя, предать свой глаз и палец,
предательство распутников и пьяниц,
но от иного, Боже, сохрани.
Вот мы лежим. Нам плохо. Мы больной.
Душа живет под форточкой отдельно.
Под нами не обычная постель, но
тюфяк-тухляк, больничный перегной.
Чем я, больной, так неприятен мне,
так это тем, что он такой неряха:
на морде пятна супа, пятна страха
и пятна черт чего на простыне.
Еще толчками что-то в нас течет,
когда лежим с озябшими ногами,
и все, что мы за жизнь свою налгали,
теперь нам предъявляет длинный счет.
Но странно и свободно ты живешь
под форточкой, где ветка, снег и птица,
следя, как умирает эта ложь,
как больно ей и как она боится.


* * *
Чего их жалеть — это только слова!
Их просто грамматика вместе свела,
в случайную кучу свалила.
Какая-то женщина к ним подошла,
нечаянной спичкой слова подожгла,
случайно спалила.
И этим мгновенным, но сильным огнём
душа озарилась. Не то что как днём —
как ночью, но стало судьбою,
что выросла тень моя и, шевелясь,
легла на деревьев ветвистую вязь,
на тучи, на звёзды, пока не слилась
со тьмою.



2003 год

Мы наблюдаем то леониды,
то затмение луны,
то солнце почти дотянется до нас протуберанцем,
то Марс внезапно подойдет так близко,
что молодой медведь,
который к нам приходит есть гнилые яблоки,
навалит кучу с перепугу.
Медведь уйдет - придут олени.
Олениха с двумя годовичками,
за ними на трех ножках сеголетка,
четвертая, поджатая, как видно, повреждена при родах.
Зимой ему не выжить.
Я давеча в приемной в клинике сидел и дожидался диагноза.
Вдруг входят трое:
отец, мать, мальчик лет пяти - слепой,
хохочет, тычет бело-красной палкой: "А это что? А это?"
Тяжелая, поджатая, слепая меня затмила ненависть к природе.
А тут еще летят спасаться гуси от наших холодов,
кричат,
как будто ржавые винты мне ввинчивают в сердце.



КАК В РОМАНСЕ
С. Г.
Мой приятель, мечтатель о женщинах столь длинноногих,
что входное отверстие составляет со ртом как бы Т,
о пришелицах с Марса... но на Марсе хватает своих одиноких,
чтобы к ним приходить в темноте.

Там, на розовом Марсе, как в старом романсе,
луч заката пурпурен, цветы отдают синевой.
Вот туда и летел он, но компьютер сломался
и корабль повело по неверной кривой.

Что-то вышло неправильно со влажными снами подростка.
Видно, надо к магнитному полюсу изголовьем ставить кровать,
а иначе виденья наваливаются слишком громоздко,
слишком жестко становится спать.

А на Марс засылали с тех пор стальных каракатиц.
Оказалось, что там ничего, кроме суши и мерзлоты,
ни улыбок, ни вздохов, ни шуршанья снимаемых платьиц,
ни заката, ни музыки, и какие уж к черту цветы.


* * *
Отменили высшую меру.
Низшей оказалось
пожизненное заключение
во вполне сносной, однако, камере:
кровать, унитаз, раковина, всегда
большой кусок мыла,
верёвка (если чего посушить),
картина —

— портрет обитателя камеры
в косых лучах заходящего солнца.

Крюк для картины велик,
зато крепок.



НОЧЬ

Нет чтоб мягко мерцала нам Вега,
обвивались вьюнки по лучам...
Неспокойный самец человека
с горстью света рычит по ночам.
(Он зовет себя Ангелом Ада.
Веет с поля ночная прохлада).

Где-то близко, но где его стая?
Ищет он, не находит никак,
между ног свой большой ощущая
мотоцикл, прободающий мрак.


СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ БАЛЛАДА

Гитары струнной не имея,
играть на оной не умея,
я посвящаю этот гимн
Вам, музыкальный Юлий Ким.
N.

Она не хотела, и он не хотел,
а вот неприличные части их тел
чего-то такого хотели.
Чего бы, на самом-то деле?
И чтобы Они их с ума не свели,
они Их на мягком диване свели
в гостиной, в углу, под часами.
Пускай разбираются сами.
И маятник медный туда и сюда,
как пристав судебный по залу суда,
что чёрных чернил накачался,
качался, качался, качался,
качался, качался — упорная медь!
Часы вдруг задёргались, стали хрипеть,
потом не сдержались, завыли
и били, и били, и били.
Одышка. Окошко в ночном серебре.
Слова начинались на се-, вре- и бре-,
кончались... Кончались на мя-то.
Недаром подушек намято.
И более вкривь, чем, не менее, вкось
с тех пор двадцать трёпаных лет
пронеслось,
как плод, отрешённый от чрева,
пошёл по рукам и налево.
«Кто в клетке железной, как птичка,
сидит?»
«Отброс бесполезный,
подлец и бандит».
«Пусть псы заливаются лаем».
«Сейчас мы его расстреляем».
Не знает судья, что она моя мать,
чеканит она приговор: «Расстрелять».
И радует звук приговора
отца моего, прокурора.
Художник! вот серая краска, вот кисть.
Рисуй, как по-блядски короткая жизнь
кончается, как не бывала,
в тюремном бетоне подвала.
Тюремные стены. Бетонный подвал.
Туда меня вводит легавый амбал.
И хлопает выстрел контрольный,
неслышный уже и небольный.

(с) Л. Лосев