Маленький ребенок, совсем еще кроха, лежал в потрескавшейся и ржавой раковине, и усталым взглядом ярко-зеленых глаз с недетской серьезностью смотрел куда-то наверх, не издавая ни звука. Давящая тишина звенела в ушах, переливаясь всей палитрой беззвучья – от попискивания до ультразвука. Неожиданно безмолвие ржавого мира взорвал дикий, нечеловеческий, полный ужаса и боли крик, от которого, казалось, могут вывернуться наружу голосовые связки. Помещение заполнил ядовитый дым, раздались крики, ругань, звон стали. Младенец начал хныкать, а когда его всхлипы перешли в плач, дверь открылась, и появился Долохов, весь в крови, а на руках его корчился Сид Горбек, с обрубленными кистями рук и стопами, весь покрытый сажей и страшными ожогами. На нем горела одежда, и он извивался, выгибался дугой, выл, стонал, тыкал Константина Долохова в лицо своими обрубками, оставляя кровавые кружки на грязной коже. Затем все скрылось во всепоглощающем огне, но вскоре красные языки сменили цвет на зеленый, и их отблески плясали на каменных стенах. Посередине огня стоял Константин, и не было уже ни младенца, ни Горбека. Мужчина бросал книги, мебель и драпировки в зеленое пламя.
- ты что делаешь?! – раздался незнакомый мужской голос.
В глазах зельевара показались фанатичные искорки.
- Согласись, он прекрасен…
- Кто, фолиант?
- Петер..…Это чудо…Он слишком прекрасен для нас.…Для тебя.…Вот я его и убил, чтобы он никому не достался…
- Так это ты? Жалкий, подлый убийца! Хотя нет… ты свят. Свят в своей любви.
- Да, - грустно отозвался профессор. – Жаль только, Горбек оборвал мои крылья. Зато сейчас появится нимб!
И действительно, его волосы загорелись. Но лицо приобрело такой умиротворенный вид, какого не бывает у матери, кормящей ребенка.

С диким криком Петер Грюнд проснулся. Слава богу, это всего лишь сон… Некоторое время он просто лежал и изучал трещины на потолке. Сердце бешено колотилось, словно грудь была клеткой, которая не хотела выпускать его на волю.

Топот и крики нарушили его спокойствие, а от появившегося запаха паленого его вырвало на пол. Блондин выглянул из палаты и увидел, как израненный Константин несет что-то обуглившееся на руках.
- Сид…

Через несколько минут в палате появился Долохов. Вид у него был измученный.
- Как он?- не медля, спросил Грюнд.
- Скорее мертв, чем жив, - Долохов прислонился к стене. – Петер, я устал, не сейчас.
- Сию минуту! – выкрикнул мальчик. – Что случилось?
- Его сожгли. Петер, я…
- ты мог его спасти?
- Мог, - убито прошептал профессор.
- Иди и спасай, - безапелляционно отрезал блондин и подошел к окну.
- ДПетер, солнце, его на костре жгли, понимаешь, нет? Напалмом! У него все кишки зажарились! Его лечить значит делать только больнее!
- Это ты виноват! – резко обернулся Грюнд и закричал. – Ты обещал его найти и вернуть! Обманул меня, ты самый низкий, подлый самый…
- Я не смогу его вернуть, Петер. Отпусти его, не держи, не надо. Дай человеку умереть спокойно.
- Я НЕНАВИЖУ ТЕБЯ!!!!
- Петер, ты что…
- Молчи. Либо ты идешь и возвращаешь все, как было, либо я прыгаю.
Блондин распахнул окно и сел на подоконник.
- Решай.
- Солнце мое, это абсурд, - прошептал профессор и приблизился к юноше.
- Не подходи! Я прыгну! - губы мальчика задрожали. – Решай, быстро!
- Да что же ты со мной творишь, Петер, золотце мое? – Долохов опустился на холодный пол в полном изнеможении.
- Maestus sepia, - небрежно протянул Грюнд.
- Я не могу, Петер.
- Тогда прощай, - только и сказал юноша. И прыгнул.
Под утро в палату пришла медик, Мари-Луиз, и увидела лишь раскрытое окно и Константина, сидевшего на подоконнике и курившего.
- Константин?
Ноль внимания.
Женщина потеребила мужчину за плечо.
- Константин.
Широко раскрытые черные глаза уставились на женщину.
- Что произошло?
- Он сам, - слабо выдохнул профессор. – Я не виноват… я не успел.
Медик выглянула в окно и увидела тело Грюнда.
- Боже… когда это произошло?
- Когда я Сида принес…
- Идите к нему. Я все улажу.
И мужчина послушно направился в палату к Горбека. Тем его встретил удушающий запах горелого, сопровождавшийся хриплым влажным дыханием. Мальчик лежал, незабинтованный, непокрытый. Обугленные руки его выкручивали матрас и простыни, лицо, с которого сняли слой кожи, было искажено страшной гримасой боли и злобы. Спина конвульсивно то выгибалась дугой, то распрямлялась, голова и ноги дергались: мальчик не мог лежать спокойно, любое движение вызвало в нем боль, правда, она не могла конкурировать с адской болью обездвиженного положения. Глаза, все такие же ярко-зеленые, изо всех сил выворачивались, чтобы разглядеть севшего рядом профессора.
- Одни мы с тобой остались, да, горемычный?
Надрывное дыхание участилось. Глаза Сида, казалось, вот-вот вылезут из орбит.
- Не бойся, скоро все закончится. Я больше не дам тебя в обиду. Мы вылечим тебя, и станет легче, поверь мне. Должен же кто-то выжить, - Константин, совсем по-мальчишески, вытер набежавшие слезы рукавом некогда белой рубашки. По-юношески нежно он прикоснулся к черным уголькам кожи, стараясь не причинить мальчику дополнительной боли. По-мужски улыбнулся, мягко и вымученно. И лицо его снова стало старческим. – Солнце, ну должен же хоть кто-то выжить, да? Я так не хочу, чтоб это был я. Сколько же можно терять, да, ребенок?

Сквозь бьющийся в ушах пульс Сид услышал, как кто-то подходит к нему. Полуослепшими глазами увидел, как кто-то черный поднял руку, чтобы прикоснуться к сожженному телу. Мозг захлебнулся протестом: бежать... не дать... не позволить. Нервный импульс, несущий приказ вскочить на ноги, потонул в кипящем огне боли. Боли… Огне… Как много огня, слишком много огня, ничего, кроме огня. Пламя в ушах, в носу, в ядре каждой нервной клетки. Горбек глухо застонал, не в силах справиться с собой… Неправда, не застонал. Только подумал о том, что может застонать. Но онемевшие голосовые связки уже не издали ни единого звука. Все вокруг поплыло, качаясь в мутных волнах непрекращающейся боли. Скрюченное в позе эмбриона тело конвульсивно дернулось, предательски выдавая страх и непередаваемые мучения.
- Да не бойся ты меня! – ворвался в ухо крик. – Я не сделаю тебе больно!
Пальцы судорожно царапали и рвали ослепительно-белые простыни, пытаясь поднять съеденное огнем тело. Когда-то эти пальцы ежно касались личика Анны, это было так давно, что казалось прошлой жизнью. Когда-то эти пальцы были изъедены экземой, которую подхватывал любой, кто попадал в ржавый мир.
«Мы начинаем смертельную битву за очищение», - сказал тогда Учитель, когда Сид загребли, смяли и привязали к кресту. «Огонь не очищает», - кричал он, привязанный к кресту.
Никакая любовь на свете не стоит такой боли.
Черный человек кричит, но слова не долетают до мозга. Но крик… прокрадывается внутрь, и на пару с огнем пожирает и без того выпитую до капли телесную оболочку. Собственный вопль мечется где-то в сердце и мыслях, он бьет по голосовым связкам, корежит горло, царапает обожженный язык, но так и не может вырваться наружу.
Пульс грохочет в ушах, сердце заходится в агонии от страха. Перед глазами снова встает это всепожирающее пламя, и страх удваивается.
Ну почему нельзя умереть от страха? Почему боль такая сильная, что не дает потерять сознание?
Что-то тяжелое опускается на почти потерявшую чувствительность левую руку, голос человека рушит на своем пути все мысли, хуже дрели дяди Мориса – кто это такой? – впиваясь в мозг. Наверное, что-то тяжелое – это рука. Все равно. Костерок боли вспыхивает на кисти руки, это невыносимо, будто заживо сдирают кожу. Тяжесть двигается вверх, к плечу, и задевает что-то. Стены взрываются, с грохотом отражая прорвавшийся на волю крик.

Когда Сид закричал, Константин не мог не вздрогнуть. Рот, черная дырка на изуродованном лице, раскрылся, напомнив дементора. Осколки зубов, сморщенный язык, раскрасневшаяся глотка, и дикий вопль, льющийся из нее. Что-то на коже рвалось, и по лицу мальчика текло что-то – то ли гной, то ли лимфа. В свою очередь, жидкость, слишком густая, разрывала кожу еще сильнее, и крик усиливался.

Страшно... Плохо... А лицо горит все сильнее, как будто в него втыкают миллионы маленьких иголочек, и с сухим треском на нем рвется что-то. Слезы стекают по щекам бурными потоками, смывая лимфу. Жжет. Впивается. Ох… Он крутится, пытается вырваться, кричит, не слыша себя. Лицо... Раздирают. Помогите.

- Да что же это, - пролепетал Долохов, глядя на агонию. – Тссс… Мой хороший. Не плачь. Тише. Вот так, да. Я больше не прикоснусь, не бойся. Знаешь, Сидди, я придумал. Ты только не бойся? Смотри на меня. Я здесь. Я – Константин Долохов. Я помогу тебе. Больно, да, знаю, можешь не говорить. Внимание, сконцентрируйся. Да, да, да. Сид, ты хочешь умереть? Если да, то моргни один раз, договорились?
Глаза закрылись и открылись снова. Бешеное зеленое сияние.
- Ты хочешь умереть?
Юноша снова моргнул.
Долохов, тихо глотая слезы, наклонился и поцеловал обугленные губы. Стон.
- Они меня простят, солнышко.- И Константин нажал на курок.

Смерть. Ему предложили смерть. Да, да, конечно, да! Скорее, пожалуйста, Константин – что за имя знакомое? – сделай это, умоляю. Что-то жаркой вспышкой обдало губы. Поцелуй? Скорее всего.
- Они меня простят, - прорвался в сознание голос.
А затем – яяркий, оглушающий взрыв. И – тишина. Темнота. И больше ничего…