В зал вошла процессия – черные, кривые, шатающиеся и обезображенные люди, неестественно дергаясь и извиваясь, медленно шли, лязгая изуродованными телами. В руках их были железные штыри и металлические листы, проржавевшие насквозь, заляпанные кровью. Из глоток странных людей вырывались дикие, нечеловеческие вопли, и их было никак не меньше пяти сотен. Высоко над собой несли они огромный крест, к которому веревками и проволокой был привязан человек.

Они поставили крест точно в середину зала, и из толпы вышел изуродованный человек – горбатый, кривоногий оборванец, весь в шрамах – старых и новых. В непропорционально больших и волосатых руках он нес огромную охапку ткани, бумаги, веток и бумаги, которую сложил к основанию креста. Он принес неведомо откуда много еще таких охапок, и остановился только тогда, когда мусор стал касаться ног привязанного человека.
Люди начали кричать и бить в пласты железа, создавая ритм. Виктор Чеботаревский, не дыша, до боли сжимая меч рукой, вышел из-за угла и начал приближаться, стараясь слиться со стеной.
Из толпы вышел еще один человек, высокий, красивый, не изуродованный. Скорее всего, предводитель. Он был одет в длинную мантию грязно-бежевого цвета, которая книзу переходила в буро-красный. Его голос зычно полился по залу, отдаваясь гулким эхом.
- Обряд подходит к концу. Предадим огню недостойного! Освободим его душу от боли, которой стоило его желание! Он желал смерти другому – его желание выполнено. Пусть теперь горит в аду!
- Я не должен был! – взвыл человек на кресте, и в голосе его Виктор узнал Даниила. – Я знаю, что это все ошибка!
- Огонь очистит тебя, враг, сын врага нашего, враг бога нашего. В огне тела Метатрона душа твоя очистится…
- Огонь не очищает, он коптит дочерна! – сорвавшимся голосом вновь прокричал Даниил.
- Feuer Frei, Дэн, - прошипел мужчина и поднял обе руки вверх, и ворох под крестом зажегся.
Истошный крик юноши одиноким и чудовищным эхом разлетелся по залу, когда жадные языки огня взметнулись по его телу. Запах горелого мяса ударил Виктору в нос, и он закашлялся. Он увидел, как обнаженные нервы судорожно дергались и корчились, попадая в огонь, и его затошнило - то ли от отвращения, то ли от жалости. А затем в уши, хуже раскаленного кола, влился дикий вой Даниила Домбровского – вопль, от которого срывался голос.
Странные люди с диким улюлюканьем пускались в пляс вокруг костра, но их крики и топот не могли заглушить хрипения юноши.
Виктор до хруста пальцев судорожно сжал рукоятку меча и приблизился так близко, как только мог. Все его внимание занимал мчающийся на огне мальчик, лицо которого было видно за языками пламени – покрытое волдырями, обожженное, обезображенное. Волдыри лопались, и жидкость, текущая из них, шипела, испаряясь от высокой температуры.
И снова – крик, задыхающийся, взрывающийся, готовый вот-вот оборваться; но Домбровский не умирал, а ведь смерть бы принесла ему такое облегчение, о котором он не мог и мечтать.
Чеботаревский, глотая слезы и щурясь от заливающего глаза пота, взмахнул мечом – и мантию его залило кровью, такой же неправильной, как и эти странные, злые полулюди, потерявшие весь человеческий облик. Они падали под ударами меча мужчины, не сопротивляясь, не удивляясь, не крича – они лишь захлебывались собственной кровью и умирали, превращаясь в пепел и тихо поднимаясь вверх.
Предводитель тоже не сопротивлялся – страх даже не успел заплескаться в его бесцветных глазах, - и вот он уже мертв.
И – горячая огнедышащая пустота, и человек, корчащийся на кресте. Даниил конвульсивно дергался, пытаясь увильнуть от тянущихся к нему языков пламени, безжалостно облизывающих измученное тело.
Виктора стошнило: запах горелого мяса стал невыносим. Он поднял глаза на юношу: Домбровский уже приоткрыл глаза, и в его ослепших зрачках не отражалось ничего кроме огня.
На глаза попалось ведро с бесцветной жидкостью – и мужчина взял его в руки, принюхался: напалм. От очередного стона руки дрогнули – и жидкость выплеснулась на крест.
Веревки, которыми Даниил был привязан к кресту, были сожжены, а металлические проволочки – расплавлены. Тело безжизненно грохнулось на пол, но тут же подало признаки жизни: Даниил начал кататься по полу – то ли пытаясь погасить огонь, то ли просто тело его сводило предсмертными судорогами Виктор увидел, как рот юноши раскрылся в беззвучном крике, как глаза вылезают из орбит, как обожженные руки царапают пол в конвульсиях.
Сбросив мантию, Чеботаревский накрыл Даниила и погасил пламя.
Тишина. Тьма. Судорожные вдохи и выдохи, и все еще скребущие пол руки.

Даниил пошевелился и застонал.
- Все в порядке. Скоро все кончится, вот увидишь: все будет хорошо, - прошептал Чеботаревский, не решаясь прикоснуться к юноше.
Стон. Домбровский отвернулся от профессора…
- Ах-ха-а-а-а….
Кровавая рвота выплеснулась на пол, юноша закашлялся, из глаз брызнули слезы, и теперь он слезящимися глазами - такими чистыми, белыми, так контрастировавшие с почерневшим, обуглившемся телом - таращился на профессора.
Влажный хрип. Сухой хрип. Давящие, удушающие рвотные порывы. Оголенные нервы, черные от сажи, вся оставшаяся кожа в страшных волдырях; местами были видны кости. Чудо, самое страшное чудо – сожженный Даниил, по-прежнему был жив.
- Горемыка. Всего шестнадцать лет, а сколько натерпелся…
Невозможно-бирюзовые глаза уставились на мужчину, и в этом взгляде было столько боли, страха и одиночества, что у профессора застыла кровь в жилах.
«А что ты хотел. Страх перешел в ненависть, а ненависть изменяет мир.»
«Ему даже держать нечем.»
«не стоит недооценивать людей, как ты не поймешь это?»
«кого ты обманываешь? Ты ведь знаешь, что будешь лгать. Боль заставляет лгать даже невинных.»

Задыхающийся влагой корчившийся на полу юноша. Тьма, сгущающаяся над ними.
- И зачем же я тебя спас? Идиот.