I.
Порожденный безумием, он был безумен. Порожденный на рубеже двух веков, он существовал словно наполовину. Происходя из рода крепких и здоровых людей, он был хилым и тощим; глаза его не имели цвета и глядели на мир с сепийной безразличностью и даже как будто скрытой, тихой и равнодушной болью, как терпит свою боль человек, давно смирившийся со своей смертью.
Очень мало было известно о его отце – говорили, что этого Город был заложен им, и что были другие города, и что у нас – не небо, а искусственный свет, что мы живем внутри земли, как в бункере. Еще знали мы, что Его отец был Великим Художником и жил там, наверху. У Него были рыжие волосы, голубые глаза и очень красная кожа на лице, а еще у Него было два сына, один из которых пал жертвой Верхнего мира, а другой – жертвой одного из Великих Замыслов Художника.
Основные черты лица его, по отдельности были уродливы, но вместе они составляли картину жуткого, грозного и безумного ангела, бога, Высшего Царя: слегка вьющиеся темные волосы, в которых уже на двадцатом году жизни появились седые волоски; тонкие темные губы, и верхняя губа слегка выступала вперед; бледная, почти белая кожа, на которой местами виднелись островки темных, почти черных пятнышек; густые черные брови так называемого тигриного типа; при улыбке обнажались маленькие темные зубы с неправильным прикусом и несуразно большими клыками; а так же большой нос с классической греческой горбинкой. Легко ступая по земле, отталкивающей его худые жилистые ноги, он шел с гордой, прямой, царской осанкой.
Его страшный образ нависал над жителями Светлого города, он казался одним из Других, из Города Сепии.
Он часто стоял рядом со статуей Единого Палача и обращал свое прекрасное лицо к бурому дождю.
Он был как король для Других и для нас, несмотря на свой кристально-пристальный сепийный взор. Возможно, что он был рожден и для нас и для Других, так как много было у него и от нас, и от Них.

II.
Люди тянулись за Королем пушечным мясом, когда он открыл ворота в Сепийный Город и призвал Страшный дождь, который залил школу, и Других било об забор, они путались в острой проволоке, как пальчиковые куклы в руках прокаженных паралитиков, они дергались, как мухи, попавшие в цепкую паутину. Другие перелезали забор и падали обратно, так как для них забор был чем-то вроде десятиметровой стены: чтобы перелезть его, нужно было сделать лестницу их трупов.
Нам казалось, что в Сепийном городе были дома, психбольницы, магазины, дороги – на самом же деле там была лишь земля, небо и этот забор, который неприступной спиной строгой матери закрывал Других от реального мира, для Них же мы сами были падшими безумцами.

Смеясь в лицо Страшному дождю, Король, запрокинув голову, с широко открытыми глазами смотрел в лицо сепийному небу. Мы надеялись, мы верили, что как только вода размоет текучее безумие и сепийный смех Короля прекратится, мы построим новую школу, созданную лишь для нас.
Когда один из нас тихо сказал это, Король резко посмотрел на него, и кривая улыбка исказила его лицо. И тогда мы впервые услышали его голос. Тихий, почти неслышный, немножечко «в нос», сухой и с легкой хрипотцой, ласковый, спокойный и мертвенно-холодный, с металлическим привкусов; при звуках этого голоса хотелось откашляться и сделать глоток воды.
- Кто сказал, что дождь кончится? Кто сказал, что дождь размоет?
Король радостно улыбался, как ребенок. Он стоял на пустом постаменте Великого Палача, и хлопал в ладоши, и смех его разливался и оглушал нас. Из-за забора, ведущего в сепийную часть города, раздался вой тысячи голосов. И дождь стал гуще, и словно сворачивающаяся кровь текла из уродливо раздутых туч, обнимавших город и рыдающих над ним.
И снова разлился смех Короля, безумный и дикий.

Прошло около пяти суток. Дождь все не прекращался. Казалось, что это не дождь вовсе, а это был плач самого Короля, что-то в нем рыдало от беспомощности и словно мстило отцу за несуществующее детство. Люди валились и засыпали, а когда они просыпались, то картина была все та же: дождь и плач Короля, в одиночестве сидевшего на постаменте.
Еще через три недели исчез Светлый город, уже давно ставший Сепийным, только люди оставались цветными. Мы были страшно измождены, мы ползали, пожирали мертвых, пили густой дождь, молили у Короля о смерти, но встречали лишь его больной взгляд красных от слез глаз.
Но однажды исчезли все стены, и пропал Король.

III.
Нашему взору открылось бескрайнее поле, полное тел и трупов. Дождь уже закончился, и землю покрывала густая каша земли и густой воды. Страх повис над нами дикой тенью, а тучи нависали какой-то страшной и неотвратимой угрозой над нами. Со всех сторон, насколько хватало глаз, нас окружало светлое багровое кольцо, которое, однако, не давало нам света, и каждые 43 секунды на одну долю секунды становившееся сепийным.
И мы пошли туда, где раньше был город Других. Огромное, бездонно-темное поле, покрытое чем-то вязким, теплым и кровавым, светлое кольцо, стягивающее горизонт и не дающее ему дышать, и тяжелое небо, готовое вот-вот обрушиться вечной ночью, изредка выплевывая менструальные сгустки больного дождя.

Странный гул стал теперь слышен, как будто работали бесчисленные люминесцентные лампы, как мерный гул тока, пущенного через школьные парты, как тихое мычание ста миллиардов человек, как ночное стрекотание цикад. Гул непрерывный, равнодушный, странным образом сливался со зловонием гниющих прокаженных трупов, то тут, то там встречавшихся в поле.
С каждым километром трупов становилось все больше, зловоние становилось все нестерпимее, а гул все отчетливей. Это был стон. Трупы – это были не трупы, а умирающие, обессиленные Другие. Сотни, тысячи, миллионы Других. И все они стонали. Громко, из последних сил они создавали этот последний в их жизни хор, они отдавали дань тому, кто дал им жизнь, выпустив из своего подсознания. Они были порождением воспаленного разума не Художника вовсе, а Короля, хоть и были порождены задолго до его появления на свет.
И вот мы увидели огромную, в пять километров шириной, уходящую далеко в небо, лестницу. И все поле к ней было устлано Другими – и бугорки их тел копошились в мерзкой массе, и дикий их стон разливался и разрывал небо на куски. Стон расстилался по земле, создавая чудовищную вибрацию, декорации мира отклеивались, обнажая кирпичные стены, по которым струились змейки проводов, и густой туман облаков с грохотом падал не мокрую и густую землю.
Мы шли по мягким извивающимся телам, чувствуя, как хрустят под нашими ногами кости, как растекаются по босым нашим ногам кровь, лимфа и глазная жидкость искалеченных созданий. Но стон все не унимался, разрывая перепонки, он разделялся на миллионы отдельных ручейков и сливался в океан стона и проклятий, он опутывал нас, как удав жертву. Слышащим разрывало перепонки и головы, видящим вспарывало глаза это дикое зрелище, обоняющие умирали от зловония, а осязающие – от мерзости. Когда мы подошли к лестнице, нас осталось три человека.

IV.
Мы поднимались шесть суток без сна и отдыха. Наши скелеты волочились по ступенькам, наше безумие стремилось вверх, к слепящему сепийному свету. Земли уже давно не было видно, но стон все еще был слышен, когда мы увидели ДВЕРЬ, Самую обычную, простую деревянную дверь, которые были у каждого из нас в доме или квартире.
Мы открыли ее.
Горький непривычно насыщенный кислородом воздух мешал дышать нормально, а буйство красок и звуков резало слух.
И что-то темное надвинулось на нас, и ЯРКО КРАСНЫЙ СВЕТ СВЕТ СВЕТ СВЕТ СВЕТ СВЕТ
Не дал нам узнать до конца.