Нет, это не случилось однажды давным-давно, в тридевятом царстве, тридесятом государстве. Это случилось дождливой весной 1997 года в России, а точнее – в Переславле-Залесском, что в Ярославской области, на одной из многочисленных засекреченных военных баз.
Я тогда был еще 20-летним юнцом, приезжим из Баймака (деревеньки около Магнитогорска), а сюда меня отправил отец, уж на кой черт ему это понадобилось…

Нас было всего 15. Илья и Олег, Сергей и Игорь, Сашка и Артур, Эльдар и Андрей, Ваня и Федя, Антон и Гена, Сеня и Оксана, и я.
Никто из нас и не думал, что здесь могут проводиться эксперименты на выживание…

Обычные будни солдата – скорость и послушание, и полное подчинение дедам. Привычные унижения, чувство Золушки и комплексы Франкенштейна, чистка унитазов собственной зубной щеткой, бег с препятствиями, карты по ночам… жизнь б отдал, чтобы все так и было.
Зимой признался Оксане в любви.… Эх, Оксана… Тонкая, бледная, с проступающими тут и там голубыми венами, тонкими черными бровями и роскошной копной медно-рыжих волос…. Про нее говорили, будто она потомственная ведьма. А ей-то что? Она как взглянет своими темными, почти черными, глазами, окаймленными такими пушистыми, густыми и длинными ресницами, что они почти не пропускали свет, и он почти не отражался на ее зрачках, растворяющихся в черноте радужки…. Вот такой у нее взгляд, ночной…
Я часто видел, как она, поздно ночью, стоит на коленях перед своей койкой, на которую ставит какую-то икону, и молится. В штанах защитного цвета, заправленных в армейские сапоги, в черной майке без рукавов, и сложенными руками, а волосы закрывают все лицо, но глаза словно просвечивают через них, как два прожектора просвечивают сквозь очень плотные гардины.
Иногда по ночам я слышал, как она гадает на картах, шумно и горько вздыхает, и потом до утра тихо рыдает в подушку. Потом она призналась мне, что здесь всем скоро будет светить сумасшедший дом.
Когда начали пропадать люди, в сердцах наших поселился ужас (как бы ни банально это не звучало). Находиться в казармах становилось все тяжелее, и не столько из-за усугубляющейся дедовщины, сколько из-за гнетущего чувства опасности и давящей тревоги. Как сказал один дед, Антон, люди здесь начали пропадать еще лет 7-8 назад, причем из разных стран, и что здесь над ними проводились эксперименты на стойкость человеческой психики, по заказу Соединенных Штатов. Все это напоминало какую-то страшную компьютерную игрушку, когда знаешь, что сейчас вылезет какая-то тварь, а ее все нет и нет.
По всей базе среди призывников уже давно ходили слухи о людях, запертых в катакомбах и чуть ли не о концлагерных пытках. Ни в одном из них не было ни намека на реальность – все какая-то чушь о шлемах, сдавливавших голову, пока она не становилась другой формы; о том, что когда люди возвращались домой, они находили в себе кусочки пленки от аудиокассет; о колодце, в котором живут люди и где горит вечный огонь; но самой распространенной легендой была легенда о Зеркальном городе, делившемся на две половины, и где половина населения были люди До и люди После, где небо было выкрашено в ржавый цвет и где жил отец всего проекта – Великий Художник, но это было уже совсем глупостью, по-моему.
Зимой пропал Олег.… За ним Сергей, Эльдар и Артур. Потом, в конце зимы, одновременно пропали Ваня, Федя, Антон, Гена и Игорь. В первую ночь весны я слышал дикие крики Сени и Саши. 10 апреля пропала Оксана.
Шел сильный дождь, и я утопал в грязи, добираясь через огромное поле до майора Гизатуллина. Он сидел на высоком стуле, напоминающим пляжную вышку для спасателей, и смотрел в овраг, где копошились солдаты. Прапорщик Петров что-то кричал в рупор.
На мой вопрос, где Оксана Федотова, майор наклонился ко мне, пристально посмотрел мне в глаза, и дал мне бинокль.
- Вот видишь, к забору ведро с коньяком подвешено? Под ним твоя Федотова…
Майор был единственным человеком (кроме наших ребят), кому я доверял…. И я кинулся через все поле, иногда спотыкаясь и падая лицом в грязь, к этому несчастному ведру. Бежал я туда почти час. Задыхаясь, я стоял в десяти метрах от ведра, ждал, пока отдышусь. Восстановив дыхание, я встал прямо под ведро. Через минуту земля подо мной начала проваливаться, я закрыл глаза от страха…. Коже стало немного прохладно, и так приятно…
Я открыл глаза. Я медленно падал на дно колодца, шириной метров десять. Стенки были из белого камня, вода какая-то голубая, сверху бил направленный свет…. Тут я понял, что дышу. Осторожно, короткими и редкими вдохами, но дышу. Когда я проплывал мимо надписи «памяти Е. М. Преображенского *вторая строчка неразборчиво* память о нем живет. 24 января 2004 года», начал захлебываться, и зажал нос и рот руками, а сам повернулся лицом к противоположной стене.
Прошло минут пять. Я увидел койку (человека на два), над ней горела маленькая лампочка, прикрытая абажуром из красных и фиолетовых шестиугольных стеклышек. На койке лежал парень и читал книгу. А вода не проникала, хоть и стекла там не было.
Ниже лежал еще кто-то, но я уже плохо соображал, не в силах переварить и осмыслить увиденное.
Увидев 4 или 5 койку, всю заставленную номерами плейбоя, американскими колготками и прочей американской дребеденью, рамочками американских актрис и певцов, и стеной, завешенной американским флагом, я зацепился за нее, и вышел из странного колодца, оказавшись в сухом и теплом помещении. На койке сидел парень и слушал плеер.
- Hey, guy…- начал я.
- Тебе сразу по тыкве дать или отвяжешься?- буркнул он.
Я хмыкнул и начал спускаться. По мере углубления становилось все темнее и темнее, но рассеянный то синеватый, то желтый свет все равно был, становясь ярче или тише в зависимости оттого, что творилось на койках. Кончился колодец, и под ним тоже были койки – двух-, трехместные…. Два парня спали в обнимку, на койке ниже два парня тихо занимались сексом, где-то спали девчонки, где-то ребята, где-то курили косячки, сидя по шесть человек, где-то что-то читали, где-то тихо переговаривались. Я достиг пола. Была только одна незанятая койка – нижняя правая, под номером 54. Надо мной лежали два парня, в обнимку. Сверху слева лежал лысый чернобровый паренек, и пламя костра с койки 43 отсвечивало на его смертельно бледном лице.
- Женя теряет сознание быстрее, чем я его нахожу,- сказал один из тех, кто был надо мной.- Я – Уильям, привет из США,- и пожал мою руку.- А сзади меня…
- Йохан, aus Deutschland,- перевесился через Уильяма второй парень, и тоже пожал мне руку.
- Здесь что, все страны собрались?
- Ну, я бы не сказал, больше всего тут русских и англичан. Американцев только шестеро, а тот, что на 5 койке, вообще свихнулся…
- Я заметил,- усмехнулся я.
И тут я увидел Оксану, прямо на 53 койке (то есть тоже самой нижней, но слева от меня). Она лежала на спине, заложив руки за спину, и спала. Ее медные волосы разметались по белоснежной подушке и призрачно мерцали в свете огня 43 койки.
- Девушка к нам только недавно попала. Время сказать не могу, здесь не работают часы,- сказал Уильям.
- Это Оксана.
- Красивое имя…
Я залез к ним на койку.
- Слушайте, а что, разве никто отсюда не убегал?!
- А как же!- воскликнула китаянка с 44.- Рядом с твоей койкой и проход есть. Он вообще выводит за пределы базы.
- Так что же вы не выйдете отсюда?- мне показалось, что я сходу с ума.
- А нам здесь нравится,- откликнулись сверху.- Бесплатная еда, все знакомые лица, хорошие друзья, а из-за парочки сумасшедших да тяжелобольных, зачем все это терять?
- Там же свобода…
- А кто нас там ждет? Нас уже давно записали в списки пропавших без вести.
- Да и вообще, мы здесь уже давно, а на улице слишком яркий свет для нас.
- Так выходите ночью!
- А вдруг луна?!
- А солнечные очки для чего?
- Для солнца, придурок.

Разговор докатился до верхних коек и превратился в мерный гул, и ребята с 36 койки (те самые, что тихо трахались) начали действовать активнее (ну правильно, им-то все равно), американец с 5 койки начал скакать по всему помещению и петь американский гимн…
- Вы что все, с ума посходили?- крикнул я.
Откуда-то свесился Игорь.
- Все почти с ума свихнулись, даже кто безумен был, и тогда главврач Маргулис телевизор запретил…
- Игорь?
- Дима?
- Надо же, нас здесь трое! Остальные в других… э-э-э… экспериментальных сооружениях.
- Игорь, может, свалим отсюда?
- Ну, давай свалим. Через недельку. Тут хотя бы отдохнуть можно по-человечески…
- Ребята, на 36 кое-что интересное!- раздался крик сверху, и мы, как тараканы, полезли на соседние койки смотреть на бурный половой акт двух немцев.
- А долго они так?- шепнул я Уильяму.
- Могут сутками,- ответил Уильям, мастурбируя,- девчонок тут мало, а если и есть, то их быстро забирают, так что приходится либо самим себя, либо друг с другом.
Я сидел по-турецки, подперев щеку рукой, и смотрел на Герхарда и Хирше. Ни возбуждения, ни отвращения они у меня не вызывали. Разве что какой-то горький комок в горле. Казалось, что это два смертельно больных парня, которым только и осталось, что совокупляться друг с другом. Какая-то безысходность соединяла эти два обнаженные, взмокшие тела.
Я спустился вниз и лег к себе на койку. Наверху все замерли, раздавались только стоны Хирше и Герхарда. И еще тяжелое дыхание Жени.
Я поднял голову и посмотрел на него, и встретился с его взглядом в упор. По его щеке текла слезинка, и почему-то все окружающее казалось мне черно-белым. Я залез к нему на койку, обнял его. Он все так же смотрел на меня и тяжело дышал. Я залез к нему под одеяло, и его бил озноб…
Одной рукой я поддерживал себе голову, а другой сонно, монотонно дрочил ему, не без удовольствия чувствуя, как под моей рукой напрягается его член (размеры тоже впечатляли).
Когда я проснулся, все спали.

За неделю (точнее, за семь смен бодрствования и сна) пребывания здесь я узнал, что: еду сюда подают откуда-то сверху, спуская по колодцу; что секс – это единственное развлечение, потому что телевизор и компьютер – это неприлично и старомодно; что здесь нет голубых, но есть две лесбиянки, трое сумасшедших и один тяжелобольной; что население этого карцера – это смешанный котел, и еще много чего малозначительного. Так же все обменялись телефонами и e-mail, что наводило на мысль о том, что компьютер все-таки не неприлично и не старомодно…
В тихий час (ведь неизвестно, было то ночью или днем) мне было тяжело заснуть. Ведь согласитесь, жутко слушать тяжелый, будто предсмертный, хрип Женьки, и видеть в свете костра 43 койки его бледное, почти белое, лицо, резко контрастировавшее с кровью, текущей из носа мерной струйкой.

Узнав, что я, Игорь и Оксана собираемся уходить, с нами, как ни странно, собрались идти Уильям, Йохан, Герхард, Хирше, Минь, Алекс, Жан и Майк. А так же Женя слабо выразил сильное желание уйти отсюда.
На следующий день я открыл туннель, ведущий наружу, и полез наверх. Так как там были каменные выступы (кто-то явно очень сильно постарался), лезть было легко. Наконец я наткнулся на деревянную крышку. Ножом проделал дырочку, и весь туннель пронзил тоненький лучик света. Я сделал еще несколько дырочек и позвал остальных.
Мы прождали около 4 часов, когда, наконец, стемнело. Я откинул крышку, и чуть не задохнулся от потока свежего воздуха. Ночь была тихая, безлунная, так напоминавшая глаза Оксаны…
Сказав остальным ждать меня, я полез на разведку. Глядя в бинокль Игоря, я разузнал, что в радиусе за много километров – ни души, только лес.

Утро мы встретили беспрепятственно, нести Женю никто не устал, к счастью (хотя, скорее к несчастью), болезнь иссушила его, и в свои 17 он едва весил 40 кг.
- Долго нам еще идти?- спросил Хирше.
- Странный вопрос. До первого населенного пункта.
- По-моему, тут где-то уже Москва должна быть.
Оксана остановилась.
- Что такое?
- Скоро, при таком темпе, будет Красноармейск, прямо на нашем пути.
- А ты откуда знаешь?
- Ну я же родилась здесь,- хмыкнула Оксана.
Мы шли до самого вечера, остановились на привал. К следующему вечеру мы были в Красноармейске.… Да и потом разошлись кто куда.
Я, Женя, Оксана и Игорь переехали Сергиев Посад. Жан и Майк умотали во Францию, Уильям и Йохан – в Канаду, Герхард и Хирше – в Голландию, Минь и Алекс – в США.

О том, что случилось с ребятами под Переславлем-Залесским, я не знаю.
Игорь уехал к матери. Герхард и Хирше усыновили двоих мальчиков в Голландии, живут счастливо.
Мы с Оксаной поженились, сейчас воспитываем сына. О карцере предпочитаем не говорить. Пару раз встречались с родителями, но они в карцер не верили, и так получилось, что мы разругались в пух и прах.
Женю мы положили в больницу. У него был рак брюшной полости, и метастазы уже давно были в легких, в сердце, в почках… везде. Я часто, почти каждый день, навещал его (правда, без Оксаны).
Он уже давно лежал на трахеотомии, и аппарат тихо и монотонно шипел, 24 часа в сутки (и как только Женек до сих пор не сошел с ума). Порой мне хотелось написать этим уродам из военной базы, что я о них думаю, раз они обрекли совсем молодого парня, почти мальчишку, на мучительную, долгую смерть. Иногда мне хотелось просто взять и отключить аппарат (да и Женя сам этого хотел, судя по всему).
Ему давали много болеутоляющих средств, но ничего не помогало. Я почти всегда видел слезы в его ярко-синих глазах. Мне и подумать страшно, каково это – лежать, не в состоянии ничего сделать самостоятельно, тихо угасать, и лишь морщиться от боли, потому что трубка, воткнутая в горло, не позволяет кричать. И все это – в гробовом одиночестве.… Поэтому я и приходил сюда. Так часто, как только мог.
Иногда приходил еще странный мужик – рыжий, тощий, красномордый, с какими-то… деревенскими бородой, усами. И он подолгу стоял, теребя в руках черную шапку, с выражением тупой скорби на потном лице, не издавая ни звука.
Как-то раз я пришел к нему. Меня встретил то же ярко-синий взгляд. Женя улыбнулся, когда я взял его за руку. Я провел рукой по его лысой голове, и поцеловал его в лоб. А затем я выдернул штепсель. Шипение аппарата прекратилось. Слезинка в уголке его глаза заискрилась, как маленький алмаз, укатилась за ухо и растеклась на подушке. Широкая улыбка растянутых бледных губ, и слабый, еле слышный шепот:
- Спасибо.
Я смотрел ему в глаза, пока они не помутнели. Я прикрыл его веки.
- Извини, что нарушил право каждой твари умереть в одиночку.

Я часто вспоминаю о нем, но Оксана отказывается говорить со мной на эту тему.

А мне вот иногда очень хочется снова погрузиться в такой же колодец, дышать в воде и переползать по койкам, в рассеянном мраке. И на стене у нас с Оксаной висит табличка:

Памяти Евгения Михайловича Преображенского,
То, что здесь произошло, никогда не будет забыто.
Память о нем живет.
24 января 2004 года.