Помнится мне, это была середина февраля. Мне тогда лет пятнадцать было - словос, незадолго до моего первого и последнего визита к психиатру.
У нас около школы был бассейн, вода в котором всегда была горячая, даже в самый лютый мороз. Его предназначение осталось для меня загадкой - летом он никому не был нужен, а зимой никому бы в голову не пришло раздеваться на морозе, чтобы погреться.
Но мне пришло. Занятий в школе не было, делать дома было нечего (да меня там никто и не ждал, если честно), и я решила скрасить одиночество в горячей воде, которая так приятно согревала голую кожу. Через несколько часов идиллю и тишину нарушила невесть откуда взявшаяся Светка. Она что-то кричала мне, но слов было не понять, и пришлось вылезать из воды, и я, голая, распаренная, вылезла на тридцатирадусный мороз. И Светка окатила меня волой их шланга, засмеялась и убежала. Я пыталась ее догнать, но было чертовски, нестерпимо холодно, и мокрая кожа и волосы покрывались инеем; казалось, даже легкие и сердце были покрыты тонкой хрупкой коркой льда. И мир погрузился во тьму.
Когда я открыла глаза, было уже темно. Мороз уже не чувствовался. Сердце, бившееся в сумасшедшем ритме, подсказывало, что я так и не останавливалась с своем беге. Луна ярко светила в чистом ночном небе. Увидев свой дом, я пошла туда, наступая по хрустящему и острому насту, оставляя кровавые следу. Я была от дома в ста шагах, когда справа остановилась черная "Волга". Мгновение - и я, связанная по рукам и ногам щертсяной веревкой, в позе эмбриона, лежу на заднем сиденье, а во рту вместо кляпа у меня - голубой шерстяной шарик с золотоым узором, который противно колол нёбо. Меня прошиб холодный пот, когда я увидела на полу картонную коробку с еще четырьмя такими шарикми; всего на вид в коробку таких помещалось около двадцати.
Вспомнилось, как в декабре мне запретили покупать то, о чем я так долго мечтала - черные с серебряным узором елочные шарики, сказав, чтоесли я куплю их, то буду жрать их вместе с хвоей.
Меня перенесли в какую-то неосвещенную комнату, одели (болье всего запомнились синие джинсы с красным протретом Ван Гога), и...
Там были пять моих родственников - родители, две сестры и дядя, и еще там была миловидная блондинка с макияжем женщины-вамп.
Она начала что-то говорить, но тоже на непонятном языке, когда долетали не сами слова, а лишь туманные обрывки смысла.
Перед нами предстал узкий коридор с широкой лестницей впереди, ведущей высоко вверх, к галерее черных картин с бледными пятнами желтых лиц. Справа и слева было по две комнаты, закрытые серыми дверями. С потолка свисала люстра, закрытая диким плющом, уже старым и засохшим. В дальнем углу слева стояли напольные часы с обратным ходом, и вместо цифербалата там было 12 пар скелетов в разных позах камасутры. Все было погруженно в тьму ночного поздне-осеннего дождя, и было какое-то монохромно-сепийное свечение. Особое внимание привлек пол - грязный темно-бордовый линолеум, застилавший прогнивший пол, от которого веяло сыростью старого дерева.
Не обращая внимания на девушку-гида, рассказывавшую о жизни сумасшедшего маньяка-импрессиониста, я смылась в первую правую комнату.
Здесь царило освещение серой, блеклой осенней скуки. Серый рассеянный свет разжижал слепую, теплую темноту через крошечное квадратное окошечко, заклеенное газетками. Справа был большой шкаф, сзади него сундук, бежевый пыльнй торшер, кровать, а за кроватью женщина лет 50-60, с закрыиыми глазами и застывшим желтым лицом, в черном платье, сложившая руки без ногтей в позе президента. Рядом с окном стояли стул и табуртетка, а слева - большая (раза в два больше обычной) серо-желтая гладильноая доска с ожогами от человеческих рук. Пол был застлан по краям бордовым, а посередине изумрдным, линолеумом, под которым влажно чавкало гнилое дерево. Обои были плыльными и грязно-кремовыми, воздух был холодный и спертый, а у женщины были взбитые в высокую прическу черные волосы с проседью.
Я выглянула из комнаты. Экскурсовод и экскурсанты были словно заморожены, как на полароидной фотографии.
Но как только я покинула спальню писателя, время снова пошло (хотя и не понятно, в какую сторону). Осторожно ступая по гнилому полу, мимоходом заметив, что вторая правая комната завалена щедеврами мирового искуссвта (я успела заметить Желтые подсолнухи и Мону Лизу), а во второй левой комнате горит яркий электрический свет, меня черти погнали в первую левую комнату.
Здесь жизнь, казалось, остановилась всего мгновение назад. Большие окна, заклеенные белыми листами, ярко освещали помещение (но свет не проходил в коридор,где время снова остановилось, а сгущался на пороге). Белые голые стены, возле которых были свлаены малярные кисти, терявшиеся в плотном слое скомканных цветных газет. Из мебели были только мольберт перепачканный кровью, да гигантская белая гладильная доска. Шурша газетами, я пробралась к двери, ведущую на улицу. Около нее были сваленыиспользованные и не использованные пачки сигарет LD, сами сигареты и спички, и желтая зажигалка Cricket.
На улице шел дождь. Передо мной открылся вид на чрезвычайно узенькую гнилую лестницу, а за ней - пожухлая трава, и хвойный лес, под которым земля была устлана плотным слоем хвои. Где-то далеко раздвалася ржваый металлический скрежет, с механической периодичностью шагов или вечно качающихся качелей. Осторожно держась за холодную, но сухую каменную стену одной рукой и за полу сарафана другой, я спустилась вниз, где была дверь. Оказалась я...
В спальне импрессиониста. Лицо женщины было искажено яростью, открывшийся рот бнажал гнилые осколки зубов, открывшиеся глаза с застывшей злобой смотрели куда-то на гладильную доску, руки в бессильной ненависти словно только что царапали воздух или лицо. Прическа взьерошилась, а лицо приобрело зеленоватый оттенок...
Вспомнилось, как в доме музее то ли композитора, то ли поэта, я бегала по третьему этажу, силясь попасть на балкон с чугунными перегородками. Я носилась среди диких гигантских диффенбахий в глиняных горшках, мимо застывшего лакея-импотента.
... Вой сирены - и мир погрузился во тьму.

Щелкнул выключатель. Предо мной была зеркальная стена, сверху бил анправленные свет, я была привязана к столу, стоящему вертикально. Вкоруг меня, лицом к зеркалу, сидели родственники с такими же лицами, как у той денщины из спальни. У девушки-гида было точно такое же лицо, а ее белые руки с длинными красными ногятми лежали у меня на голове с запущенными в волосы пальцами.
Она резко дернула меня за полосы на висках = и обнажила моц мозг.

И все погрузилось во тьму. Черную, импрессионистическую тьму с темно-желтыми лицами, на которых застыла маска ярости...