Он был единственным, что мне осталось после Ее смерти - за исключением воспоминаний, конечно.
Та же желто-болезненная кожа, тот же горящий взгляд, те же черные пушистые волосы, обрамляющие лицо, светящееся изнутри мягким светом Мадонны с младенцем на руках. Те же росинки слез, скатывающиеся по впалым щекам, и тот же терновый ошейник вокруг шеи. Тот же искаженный и повернутый взгляд на жизнь, и тот же немой вопрос, застывший на синеющих от любого прикосновения губах. От Нее он унаследовал все, от меня же - ровным счетом ничего. Он - это еще одна Она. Он и есть Она, только как запоздалая, раздвоенная реинкарнация.

Когда Она умерла, Он ушел в себя, замкнулся, свернулся калачиком и напоролся на острый обволакивающий шип безумия.
Этот безумный взгляд весны, за которой сразу идет зима, горит, как будто лампочка вспыхивает, перед тем как перегореть, взгляд исподлобья, мрачный взгляд волчонка. Эта бессмысленная улыбка, обнажающая выпирающие клыки, иногда кажущаяся хищным оскалом убийцы, такой же злобный и бесмысленный, как подростковая жестокость.
Он рассказывал мне про свои видения, когда я мыл Его и укладывал спать - все равно что сказка на ночь, такой же бессмысленный бред: про бабочек цвета Ее и Его глаз, вылетающих из глаз, растущих из стен; про длинные языки, свисающих с потолка, и про кулаки, что их держали; про отпечатки пальцев, кровавые отпечатки; про ТЕМНОТУ, выползающую из телевизора и обволакивающую все вокруг, как морская вода обволакивает тело; про жидкие столы, и про Нее в черных одеждах, и Ее истошный крик и боязнь света - как она когда-то боялась темноты.

Я - прагматик, я - не верю. Нельзя сойти с ума вместе, или заразиться безумием, равно как нельзя видеть одинаковые сны или галлюцинации. Но.

Он пришел ко мне как-то ночью, с криком, что его бьет Она. Ничто не может быть хуже матери, бьющей свое единородное дитя.
Он пришел и сказал, что мать и Он - это одно, что Они - это Одно, и я должен стать частью Их, как стал частью Его и убил Ее. Почему я должен носить дурацкую маску человека, сказал он. И растворился во тьме, что окутала его.

Я усомнился: а вдруг Он видит, но не вижу я? Или то, что видит Он, я воспринимаю по-другому?

Через пару недель меня разбудил Его (и ЕЕ?!)дикий крик. Он сидел в ванной, заляпанной кровью, горел ослепляюще яркий свет. И Она, в черных рваных одеждах, ползала по периметру двери, пытаясь отыскать темную лазейку, и истошно орала, на уровне ультразвука, и Она оставляла после себя красные разводы.

Все смешалось - и прошло.

Он сидел в ванной и дрожал, а я подошел и обнял Его.
И увидел в заплаканном сиянии (Ее глаза) смысл и дивной красоты философию страха, пышными цветами распустившуюся в нем. Смысл эмоции, не прикрытой ничем - не зивистью, ни болью, эмоцию кристалльно чистую, какую не встретишь в лицах и глазах тупых повседненвых людей, словно выпущенных под конвейер.

Он смотрел на меня - и уже в октрытую. И везде порхали зеленые бабочки, пачкая красной пыльцой влажные языки, извивающиеся в кулаках, торчащих из стен; крылышки бабочек разрезали глаза, и они растекались тьмой вокруг нас. когда стало совсем темно, пришла Она, и обняла нас.

И стало светло.