Когда она появилась в моей жизни, мне было 20, а ей 13. Я шел по улочке Парижа, а она бежала навстречу, и сбила меня с ног. Я трахнул ее там же.... Мне было 30, когда она умерла. Но, по-порядку...
Нет, я не могу и не буду говорить, что жили мы долго и счастливо. И не могу сказать, что я не мог без нее жить, сейчас же живу!
Она не была всем для меня. Она - лишь мимолетное явление в моей жизни, как взорвавшаяся звезда - так ярко горела, но так быстро сгорела... Она была звездой, единственной звездой на всем небосклоне, как дешевый фильтр в фотошопе. Она - нечто большее, на порядок выше всего.

У нее были длинные темные вьющиеся волосы, желтоватая кожа, немного раскосые черные глаза, нос с горбинкой, тонкий маленький рот, и еще темная родинка между левым глазом и носом.

Ее язык всегда был покрыт царапинами, потому что у нее очень острые зубы. И у нее нет нижней губ - так она ее искусала...

Я ее никогда не слушал - ее речи были слишком еретичны. Казалось, что в ее жизни есть лишь ряд мух, из которых она раздувала слонов, да размером побольше вселенной. Ни о чем другом она даже и думать не могла. Она знала все на свете и даже больше, и одноверменно она была так тупа, что казалось, что у нее вообще нет никаких мыслей. Вот она рассуждает о замкнутости Вселенной и происхождении времени, а вот она не помнит, кто она такая и где она находится.

В ней было что-то мистическое. Она часто толкала меня на такое, на что не согласился бы никто ни за что на свете.

Я люблю красоту, и я люблю окружать себя идеалами. Я знаю, что лучше ее у меня уже никогда и никого не будет, но я, черт меня дери, я хочу иделаю Поэтому я леплю его из нее, как из глины или воска.

Но беда в том, что слепив из нее идеал, я нахожу в нем тысячи изъянов, и начинаю перестраивать, как маленький ребенок перестравивает карточный домик.

Однажды я хотел, чтобы она была Чистой и Голубоглазой. Я стирал ее в хлорке, и заливал ее глаза синим воском, красил ее зубы белой краской.

Потом я хотел, чтобы она была Ангелом. Я пришил к ее лопаткам крылья убитого мной лебедя, и поджег ей волосы, чтобы у нее был нимб.

Да что я только с ней не делал - уму непостижимо. Я вживлял в ее спину клавиши рояля и играл на ней Шопена. Я слизывал с нее мед, когда онас тояла на пасеке, с головы до ног намазанная им. Я натягивал от век до лобка струны - и играл на ней фламенко. Она танцевала танец маленьких лебедей на пальцах рук. Я трахал ее до тех пор, пока с кончика ее носа не падала 14 капелька пота. Она родила мне сына - он такой же, как она, но не о нем речь сейчас...

Она - мой великий, сияющий грех.
И она все всегда делала на полную катушку.

Если плакала - то кровать промокала до матраса. Если она ненавидела - то убивала лишь взглядом. Когда я признался ей в любви, она проткнула мне руку вилкой, и сказала, что я грязный мерзкий ублюдок.

Она всю жизнь искала что-то.

Она могла несколько недель лежать, неподвижно глядя в одну точку, а потом шли и пила воду из подставок, на которых лежали горшки с цветами, и я видел, как больно ей было отдирать от нёба прилипший язык.

Однажды мы ездили на Камчатку, и я забыл ее там. Через 5 или 6 месяцев она постучалась в мою дверь, и ее ноги были стреты до костей. Но она пришла. Она вообще очень невезучая, но она никогда не теряла надежды.

Она не знала и не хотела знать (или не помнила и не хотела помнить)ни кто она и кем станет, ни откуда идет и где окажется, ни что она натворила за всю свою жизнь и что сделает в следующий момент. Она жалела всех, как плохая мать жалеет чужих детей.
У нее не было мечты, но много желаний. Она тепрела меня, а я не просто мучал, я убивал ее своей любовью. Она это знала, и однажды,летним утром, когда из-за белого тюля наша белая спальня была залита белым светом и кожа ее была намного белее и синяки под глазами намного чернее, она сказал мне, что самое невыносимое - это то, чтоможно вынести все.

И она умерла, как была, в белом свете, с белой кожей, просто так, ни из-за чего....
Но нимб ее горящих волос до сих пор остался в моей памяти....