Она - не такая как все.
Она - не боится свободы, Она бежит за ней, как маленькое дитя бежит за голубым шариком, который сверкает на солнце и кажется частичкой неба.
На Ее спине два длинных розоватых шрама - то следы от крыльев, которые Ей обрвал кто-то злой, но Она никогда не сознается, кто это, потому что Она любит всех.
Хрупкая и вечноцветущая, как первые весенние цветы.
Она - всегда с открытыми ногами и сердцем, а в глазах Ее - вечная весна, но Ее глаза зеленее.
Она - как босоногое лето и безбожное детство, и на голове Ее - венок из порочных маргариток.
У Нее все не как у людей, да Она и не человек, я так думаю.
Когда я прижимаю Ее к себе, Она начинает шипеть и рваться на волю, пусть даже если вокруг все усеяно плавящимся от жара стеклом, когда и горячо, и остро.
Достать Ее было очень тяжело. На Ее шее - стальной ошейник, ошейник - на цепи, цепь - в клетке, а клетка - нигде... но игра стоила свеч.
Ее волосы - это не дорогой шелк голливудских звезд, и не запущенный терновник прыщавой девочки-подростка, это что-то вроде пушистых волос маленького ребенка.
Ее улыбка - не существует, это лишь растягивание Ее синеющих губ.
Она давно умерла, но воскресла Она еще раньше своего рождения.
Она отдает мне все, что у Нее есть, но ничего не берет взамен, а лишь смотрит куда-то вверх, где сердце и солнце.
Я очень люблю намотать Ее цепь на руку, и очень сильно дернуть - тогда Она начинает скулить, и бегать за мной на четвереньках, и Она будет послушна.
Я обожаю срывать с Нее одежду, когда Она прикована к своей клетке.
В свою очередь, Она любит, когда я глажу Ее спину - от Ее измученной шеи, и вдоль Ее шрамов, и до поясницы. И я, как уважающий себя пианист, никогда не откажусь сыграть на Ее спине что-нибудь особенное.
Я люблю драть Ее сзади, крепко ухватив за волосы, когда Она долбится носом об стену, и потом заливает дорогой шелк белых подушек своей кровью.
Я люблю мучить Ее, потому что Она поет, когда страдает.
И Она так возбуждающе порочна, когда покусывает стебли алых роз, так, чтобы шипы вонзались Ей в нёбо, и тогда из уголка Ее рта тонкой струйкой течет кровь, такая же красная, как и розы.
Я вообще без ума от вида Ее крови, а Ее кровь и розы - это все для меня. Ее кровь - рядом с красными розами, на лепестках белых роз, размазанная по нежно-розовым и желтоватым лепесткам... Ее кровь - повсюду. Следы Ее маленьких рук на стенах. Разводы на телевизоре и мониторе компьютера, пятна на занавесках, на листьях Ее глупых растений, на Ее мягких игрушках и на Ее одежде. Ее кровь - в моем утреннем кофе и вечернем кефире, даже в молоке моих хлопьев.
А Она прыгает на своей цепи, встречая меня, Ее хозяина.
Ей нравится эта зависимость, Ей нравится моя жестокость, Ей нравится быть моей собакой и игрущкой - потому что Она уже не знает другой жизни.
Раньше у нее было Слово и своя Философия, но их оборвали, как полевые цветы, как крылья, ободрали, оцарапали, исказили, обезобразили, изуродовали... как Ее жизнь, как Ее тело, как ее образ мышления, как всю Ее.
Она для меня - все и ничего, и я то люблю и боготворю Ее, то ненавижу за слабость и покорность, за то, что Она отказывается быть человеком. Хотя у Нее есть оправдание - Она уже многое пережила за свои сто тысяч лет боли и унижений, и тут волей неволей откажешься от чувств, ограничишься животными инстинктами.
Я люблю смотреть в Ее глаза и видеть в них Человека, Женщину, которую я люблю и ненавижу. Я люблю Ее - потому что Она преданна и безмолвна, с Ней меньше проблем, чем с собакой. Ненавижу - потмоу что я хочу, чтобы Она была более человечной, и не смотрела на меня с выражением скорби за все человечество.

Я знаю, что Она скоро умрет. В Ее движениях и глазах появилось что-то новое, безысходное. Когда человек умирает, его лицо становится абсолютно симметричным - вот и у Нее так. А может, Она становится идеалом. Не знаю. Знаю лишь, что если Она умрет, то унесет с собой в могилу меня, потому что я привык к роскоши Ее измученного тела, к шипам роз, вонзившихся в Ее нёбо, в весну Ее глаз и к Ее цепи, намотанной на мой кулак.

Помнится, когда я нашел Ее, шел дождь, а Она сидела на цепи и скулила, и спина у Нее была вообще без кожи. Я взял Ее на руки, и сказал Ей, что все будет хорошо, а Она лизнула меня... точнее, хотела лизнуть, а я поцеловал Ее. Так я Ее и приручил. Обрек Ее и себя на погибель.

Это даже не любовь! Это зависимость. Я подсел на Нее, как на героин, и с каждым разом мне надо все больше и больше. И Она дает, как добрый дяденька-наркобарон. Я нюхаю кокаин, рассыпав его по Ее позвоночнику, и тушу о кончики ее пальцев окурки сигарет, а Она прется от этого, и Ее язык извивается, как змея, едва ли не лаская мочку Ее уха (ну, или мою).

И моя спина такая же исцарапанная, как Ее - но я Ее в этом не виню.
Я буду с Ней, когда Она умрет - у меня просто нет выбора. Мы с Ней - как сахар, растворенный в теплой воде...