Поёжившись, она привстала, подтянула поясок плаща и, придержав для уютной посадки полы, села на скамейку снова.

 

– Понимаешь… – взгляд её стал ощупывать покачивающиеся ветви голого клёна, в то время как мысль подбирала нужные слова. – Я чувствую в твоей душе какие-то эволюции, какие-то движения… Но я никак не могу их опознать… Очень хочется вытащить за шкирку на свет Божий хотя бы пару твоих мыслей, относящихся ко мне, чтобы разглядеть их как следует, понимаешь?.. Я измучилась… И, чувствую, измучаюсь ещё больше, если не проясню это всё…

 

Зажав сигарету в своде пальцев левой руки, подушечкой правого указательного он методично отстукивал безмолвный ритм по фильтру – трам, там, та-там…

 

– Кто я для тебя? – повторив это с б’ольшим нажимом, она теперь резко повернулась к нему. Чёрная прядь качнулась, выпав из общей копны волос.

 

Несколько шуршащих манипуляций с курткой – он достал зажигалку. Шевельнул, словно разминая, губы, каждый изгиб которых она жадно впитывала взглядом, будто боясь пропустить момент рождения слов.

 

Вставив сигарету во всё ещё молчащий рот, он ярко чиркнул зажигалкой. Она отвернулась, поняв, что внимательным нетерпением всех этих манипуляций не ускорить. Клён снова о чём-то качнулся из стороны в сторону...

 

Запыхавшийся песчаный топот приблизился внезапно, лишь на мгновение опередив лабрадора. Красивая морда псины была перекошена от зажатого в зубах апорта – белого мячика с хвостом цветной плетёной верёвки. Лабрадор ткнулся ей в колени и, разжав зубы, положил на её сдвинутые ноги свою драгоценность. По светло-серому плащу тут же поползло бесцветное пятно доверчивых слюней, но уже в следующий миг собака вскинула морду, пронзительно скосив глаза куда-то вдаль, а потом на неё: «посторожи, а?» – словно сказал этот взгляд.

 

И она покорно опустила замахнувшуюся было руку, глубоко вздохнув. Лабрадор, верно расценив согласие, пулей сорвался с места и исчез, откуда прибежал. Через пару мгновений окончательно скрылся и песчаный топот…

 

– Наступившая, – густое облако этого слова медленно, неповоротливо проплыло в осеннем воздухе. – Ты для меня наступившая.

 

Она промолчала, зная, что задавать вопрос «В смысле?» не стоит – разведав щель в плотине, его слова польются и дальше.

 

– Вот представь, – его ресницы почти сомкнулись, гася карий закат в глазах. – Представь, что вот как сейчас – сентябрь. А мне за какой-то надобностью пришлось лезть в Неву… Ну, не знаю: часы фамильные уронил, паспорт из кармана выпал, котёнка свалившегося спасать… Не суть – надо и всё тут. Вода холодная, до зубовного скрежета, небо низкое, шпиль цепляет, а я быстро скидываю одежду и прыгаю в воду.

 

Затяжка нырнула в него, чуть помедлила, будто осматриваясь в глубине его души, и через мгновение вернулась наружу тяжёлым, словно обременённым знанием об увиденном, облаком дыма.

 

– И вот я выныриваю совершенно на другом берегу, хлюпаю, цепляясь, мокрой ладонью по каменной набережной, хочу уже подтянуться и вылезти, но тут – р-р-раз! Ты больно наступаешь мне каблуком на руку.

 

Он вновь перебил себя затяжкой. Она шевельнула коленями, наблюдая, как белый искусанный мячик с цветной верёвкой перевалился на складках плаща.

 

– И вот ты стоишь на набережной, наступив каблуком туфли мне на кисть, а я… – Складка между бровей достигла высшей точки нахмуренности. – Я торчу в ледяной воде, руке больно, но вылезти, выпрыгнуть из этой ситуации я не могу!

 

Он посмотрел на огонёк сигареты, дунул на него, грустно любуясь, как крохотный пожар на секунду разгорается ярче собственных возможностей.

 

– Пробую дёргаться – адская боль от каблука захлёстывает, и вырваться, вырваться никак не получается. Плохо, больно, холодно!.. И я уже даже забыл, за каким чёртом я вообще нырял в воду! Просто осознаю, что в сложившейся ситуации очень, очень плохо, и что ты – причина этого моего положения.

 

Жадно цапнув последнюю – урывочную – затяжку, он повёл глазами по сторонам: урны нигде не было видно. Он растерянно остался с дымящимся бычком в пальцах.

 

– Наступившая, – резюмировал он. – Наступившая на руку…

 

Брови расслабленно встали на место, морщинка разгладилась – мысль была сформулирована окончательно, в небесной хирургии ей уже перевязывали пуповину… Клён вздохнул всеми ветками сразу, будто пытаясь отделаться от последних безжизненных листьев…

 

 

Наступившая
Часть II

 

– … – она ничего не сказала, но очень громко вздохнула. Хлопнула ладошкой по облезлому дереву скамейки. Поправила неприкаянный локон. Вопросительно посмотрела на мячик на коленях. В ответ незамедлительно стал нарастать радостный песчаный топот.

 

Лабрадор появился так же внезапно, как и в первый раз. Но теперь полено хвоста благодарно раскачивалось из стороны в сторону, а взгляд собаки совершенно очевидно взахлёб бормотал «Спасибо-спасибо-спасибо!» В следующий миг челюсти клацнули над её коленями, и лабрадор навсегда исчез вместе со своим мячиком с цветной верёвкой-хвостиком… Слюни на плаще почти высохли, и она машинально провела рукой по этому месту – через пару минут и вовсе ничего не останется….

 

– Ты всегда хорошо умел укладывать рельсы, по которым любишь пускаться в путь на своих образах… – Она выпрямилась, быстро – на подсознании – пересчитала неопавшие листья на клёне. – Позволь и мне тогда пристроить одну свою кустарную вагонетку на эту твою колею…

 

Он оторвал взгляд от занявшегося вялым тлением фильтра и внимательно посмотрел на неё. Она, почувствовав это, продолжала смотреть прямо перед собой.

 

– Давай сделаем вот что, мой хороший… Я медленно, осторожно, со всем уважением к твоей истерзанной плоти, – царапнула-таки взглядом, театрально приложив руку к сердцу. – Да, со всем уважением… Так вот, я очень осторо-о-о-о-ожно вытащу ногу из туфли… Ты чувствуешь облегчение?.. Да, я вытащу ногу из туфли, и пойду, пожалуй, восвояси… Да – босиком, да – плохо и холодно. Но дома я натру пятки коньяком, а подруга притащит мне малинового варенья – авось, не разболеюсь. А туфлю я оставлю стоять на твоей руке на набережной – сам разберёшься, правда ведь? Главное, что моей тяжести теперь нет, да? Каблук не давит, ты теперь сможешь отшвырнуть туфлю, вылезти из холодной Невы, обтереться-одеться… Забыть весь этот ужас… А я – домой.

 

Она встала и, если бы курила, то резко бы потушила сигарету. По крайней мере, она чувствовала именно такое желание – что-нибудь стремительно «забычковать». Рука, толкаемая привычкой, потянулась было к нему, к его щеке, но она сдержала себя. Заменителем стал поясок плаща, который она обоюдно, с двух сторон дёрнула, неимоверно перетягивая талию, одновременно пытаясь задушить истерику облегчения, зарождающуюся где-то очень глубоко в душе.

 

– А туфлю оставь себе, – она нервно, звонко рассмеялась. – Нет! Не для того, чтобы по ней потом искать свою Золушку-принцессу!..

 

Он пытался поймать её взгляд, но бычок обжёг руку и он сбросил его, как неприятное насекомое, под ноги.

 

– Туфлю я тебе на набережной оставляю для того… – Она сощурилась, снова пересчитав одинокие кленовые листья на голых ветках. – Для того, чтобы помнил, чтобы всегда хорошенько помнил – зачем полез в холодную воду…

 

Они, наконец, встретились своими закатами – карим и голубым.

 

– И чтобы ты как-нибудь на досуге подумал, что как минимум глупо говорить о том, что тебе наступили на руку, женщине, которая просто гуляла по набережной, понимаешь?.. Я ведь остановилась только потому, что услышала твои вопли. А оказалось – на руке стою, боль усиливаю… Смолчал бы – я через секунду сделала бы следующий шаг и никогда бы даже не узнала о тебе – прошла бы мимо.

 

Перехватив дыхание, она сунула руки в карманы так глубоко, что хрястнули швы.

 

– Душу, душу учись подставлять правильно, понимаешь?! Не рукой под каблук, а как-то по-другому… – она закинула голову вверх, но через мгновение повернулась на шорох оторвавшегося кленового листа. – О, теперь двенадцать!..

 

Улыбка проступила сквозь неродившиеся слёзы. Он, разумеется, не понял последних её слов и одними губами спросил: «Что?..»

 

– Ничего… Неважно, всё неважно... Прощай.

 

Песочное цоканье стало удаляться, один раз прервавшись звуком проткнутого кленового листа.