Это цитата сообщения Шарлотта_Вира Оригинальное сообщение

Без заголовка

Рассказ: Четвертый человек

— Ну, что ты делала, чтобы успокоиться? — спросила она.

В комнате было тепло, но дуло от окна. Она выглядела как воспоминание, и курила, и варила кофе, и была молода, и никак не садилась, а все стояла у окна и говорила:

— Потому что так удобнее.

Ей было удобнее говорить сверху вниз, наклоняясь ко мне.

Я проснулась.

Эта приснившаяся мне — я так скучаю по ней! Так давно ее не видела, как будто умерла. Это «Первый» человек, который стал «приходить» ко мне в эти дни.

«Второй» человек — завспоминала о нем: как он никогда не хотел есть, все обычно норовят поесть, а он всегда говорил:

— Не хочу.

Где ему было больно, никто не знал. Он сильно мог выпить и по многу дней, потом утром похмелялся и интеллигентно, замедленно разговаривал и опять ничего не ел. Его хотели убить, но не добили, и не из пистолета, а ногами — их было больше одного человека. Он выжил, бледный, с бескровной кожей, непонятно, за что убиваемый: ни денег, ни недвижимости, ничего у него не лежало по карманам. Зимой он носил плащ на плечах, тонкий, из по-летнему светлого полотна, потому-то он вечно ходил простуженный и все время что-то выкашливал-выкашливал из себя, но без результата, и без шапки — есть такие мужчины, что ходят и в морозы без головных уборов — стесняются, да и трудно в нашей стране подобрать себе что-то красивое, согреть голову.

Мне почему-то помнится, как он плакал, прямо слышу его плач, но он никогда не плакал в реальности. Он был без единого содрогания мускула на лице, что бы ни произошло, такое у него было воспитание — очень нежадный, но во вред всем, все продавал, много авантюр в голове. Сам он не любил подходить к людям, чтобы предложить дружить, так что если к нему кто-то приклеивался — то совсем пропащие товарищи. И все очень некрасивые, каждый раз как специально подобранные в контраст к нему: вот он был очень высокий и молодой, так друг его лучший вдруг оказывался старым, под пятьдесят, низеньким и только что из тюрьмы, правда, не за убийство, и с именем Витя. Или — вот мой герой был худой, так его товарищ детства обнаруживался толстый, даже щекастый, как набитый яблоками, с малюсенькими глазками и, по рассказам девушек всяких, со всеми достоинствами тоже малюсенькими. Выбивал портреты на мраморные надгробия прямо у себя дома. В комнатке его стояло несколько плит с пронзительными лицами умерших. Друг, пока был с розовыми щеками и молод, казался несчастливым и страдал, но с возрастом засчастливел — перестал обращать внимание и женился.

Другой приятель, по фамилии Амурский, тоже с возрастом выровнялся: женился, купил автомобиль и с покупкой автомобиля порвал с моим «Вторым» человеком и остепенился. А «Второй» поселялся со многими женщинами и женился всегда на тех, кого точно знал, что не любил, а под воздействием и по приличиям. Что мне делать, никак его тоже не могу забыть, и все вспоминается мне его плач, хоть никогда он и не плакал, хотя и били его при мне, и больно ему было, и родители его погибали, и всего привычного он лишался, и квартиру свою продавал, и собака единственная умерла, и в тюрьму он попадал, и на дознания в метро его возили, и денег был должен, но не отдавал, потому что не с чего было, — и все-таки никогда не плакал, а даже улыбался или замкнуто откидывал голову. Загадочный, и цели его нельзя определить словами, все бесцельно, но не глупо, как у большинства бесцельных людей, а очень душеранимо: туфли всегда единственные, фруктов не ест, может съесть, только если сильно попросишь, яичницу или бутерброд. И никогда он не делал больно, а если кто-то плакал поблизости и шантажировал его этим, то все исполнял правильно — от вины не отказывался, но через сутки исчезал. Но всегда звонил, если был жив, что жив, бедный.

Есть «Третий» человек — женщина. Уже она располнела и вырастила косы. А была не такой, а зловещей красавицей, и все ее боялись, а если кто не хотел в этом признаваться, то выказывал презрение, как к ведьме, но внутренне все были отпугнуты ею. Как найти к ней слова, ведь много раз я обсуждала со всеми, кто любил ее или ненавидел.

Мы выпивали, не как мужчины, а как две женщины, и били об пол белые плафоны, которые находили в деревянном хозяйственном шкафу, кем-то отложенные специально для нас. Перед броском выкрикивали заклинание. Если она угощала жареной картошкой, то сквозь обжаристость видно было, что она с кожурой, и — кофе, растворимый, много чашек, и по нескольку ложек желтоватого сахара, сейчас так не пьют! Тогда все от нее и из ее рук — нравилось. Такая она была, любимая, по двадцать минут красящая сначала один глаз, потом, глядя в маленькое круглое зеркальце, — второй, и оба она красила не одинаково, а с вдохновением и не повторяясь. Как она была красива, умела говорить навсегда западающие в душу фразы, понимать по-английски, писать очень легкие записки и никогда не приходить, где ее ждали и ждут до сих пор, но если она вдруг прямо сейчас вернется, то уж лучше не надо. Но я ее сторонница… Все пропало, теперь она погублена в нашем большом городе Москва и переселилась от нее подальше, обратно к маме.

— Подойди ко мне и скажи, как ты успокоилась?

Протянула она мне руки и пропала из головы, как выдуло ее.

Я сижу и думаю про себя, я и не пьяна, и не в снотворных, и почти не хочется спать, хоть и ночь, и все почти покойно во мне, так отчего все трое они протягивают мне руки?

Есть «Четвертый» человек — он самый важный…

Как же мне излечиться от «наркобаронства» — ведь без него и не уснуть, а потом с ним — и не проснуться? Одна аптекарша, из хороших, говорит мне: «Это из последнего поколения таблеток, без последствий». Я говорю: «Ну давайте».

Мой «Четвертый» человек уже три года как… по могилам.

Некоторые таблетки обжигают желудок буквально, падают в него огнем, как в пустой, как будто в нем ничего и не лежало, и не съедено было за ужином фиников и кислого молока, и сильно ранят, и ноги от них сводит всю ночь в цветных и теплых простынях. Любые простыни и белые — они как промасленные и теплоостывающие, как чей-то жир, — в таком я состоянии сейчас и жалуюсь! Нельзя быть нездоровым, с изъяном. Нельзя подпускать к себе умерших, как я подпускаю «Четвертого» к себе.

Она пришла ко мне сегодня ночью.

После смерти голос ее изменился. Она вдруг стала говорить со мной молодым, до двадцати лет, голосом. Она находит меня в любом городе, хотя внезапно умерла и похоронена в Москве.

Входит во все двери ко мне! Вот в эту, закрытую мною еще накануне на три замка, часам к трем ночи, — створка явственно заскрипела, она со вздохами, как при жизни, останавливается невдалеке от кровати и смотрит укоризненно.

— Можно с тобой поговорить? — говорит она жалобно.

— Нет, прошу тебя, не сегодня! Сегодня я так устала, прошу тебя!

Она, вздыхая, уходит. Не как в жизни, упрекая и с обидой, а покорно.

На следующую ночь она обычно возвращалась, и я, роняя бутылку коричневого коньяка под кроватью, пытаясь нашарить его рукой, опять увиливала.

Когда я выпиваю, то хорошо начинаю видеть в темноте. Вот я уже не могу допить эту последнюю рюмку, иду, не включая света, на кухню к шкафчику и, не промахиваясь, вливаю в тонкое горлышко бутылки оставшееся вино. Хотя полная темнота и нет луны, а если бы и была, то окна у меня такие узкие… Я иду в туалет, сажусь, вдруг на меня начинает ползти красный коврик для ног. Я даже не вздрагиваю. Я их не пугаюсь…

Из чего извлекать счастье? Мой «Четвертый» человек убежал. Последние годы она жила в тоске и жарила на утро, на обед и на вечер одну только картошку с салом — и балуешь себя, и все же как будто принимаешь яд. Уносила к себе в комнату дымящуюся сковородку, словно жила в коммуналке. Лежала через стенку от меня, и я чувствовала ее тело — за стеной был край дома, и если бы стена оторвалась вдруг — она бы оказалась на большой высоте, и свистел бы ветер. Я часто находила ее стоящей на балконе, сильно перегнувшуюся через перила и что-то зорко высматривающую. Иногда она грозно выкрикивала запальчивые фразы, но все-таки это был десятый этаж — с земли не слышно. Надевала шапку-ушанку, если свистящий ветер, опять возвращалась — она боролась с рынком под окнами и всегда следила за машинами и передвижениями одного врага, который этим рынком ведал. Когда «Четвертая» умерла, не доборовшись с ними со всеми, я думала, преследуя этого высокого дядьку с красным лицом, очень похожего на Ельцина, а не убить ли мне его? Что я могу сделать во имя нее? Мужчину спасло то, что еще более важный восточный человек обозвал его, и он голыми пальцами на морозе вытирал бампер его автомобиля и поглядывал, ожидая одобрения.

Утром у шляпного магазина я натолкнулась на Таню. В руках она держала пакет.

— Так утешает! — Она кивнула на покупку. — Вытрачивание денег, я имею в виду!.. Поедемте ко мне. Я сейчас одна, и почти каждый день ко мне приходит настоящий принц, и мы с ним разговариваем. Правда, он пожилой. В принципе у него есть яхта.

— Тань, нет ли у вас взаймы? — спросила я после прожитой ночи.

— Я не даю взаймы. И никогда сама не беру взаймы. У меня была тоска. А вот сейчас, встретившись с вами, и вы деньги запросили… перешла в приятную тоску, — сказала подруга.

— У вас тоска? — отозвалась я.

— Да. Ее признак — потянуло выпить. Только не вино, а чтоб сразу. Понимаете?

— А что принц? — спросила я, когда мы выпили.

— Первое, он мне сказал: «Вымойся!» Я говорю: «Я мылась сегодня, я чистая!» А он мне: «Все равно вымойся, а потом я». И белые простыни попросил. Он так боится смерти! Он хотел, чтобы я подрезала сухожилия или не знаю, как называются тут мышцы на ногах? — Она показала себе куда-то под коленками. — Это для того, чтобы ноги не уставали. Он любил, чтобы я лежала под ним с задранными на его плечи ногами, причем часами! Часами! Ноги очень ныли, чуть ли не отнимались. Он не любил, чтобы я особенно дергалась. Он любил, чтобы я даже изображала спящую, умершую и вдруг от ЭТОГО ожившую! — Таня сделала небольшую паузу. — И я соглашалась. Пусть так! Он любил вспоминать некоторые мои фразы, которые его возбуждали, ха-ха-ха!.. — нежно засмеялась она. — Ог-о! Он очень рисковал. Он мучил меня. Я была вся в синяках после него. Вся высосанная. А он… Он любил мне рассказывать про своих женщин. И еще он любил платить за ночь с ним. Плата тоже возбуждала его. А зачем же я спала с ним?.. — Она надолго замолчала.

— А ко мне, как начались дожди, заприходили все мои умершие… активизируются, думаю, по водному воздуху скользить им легче… — поддерживала я разговор. — Люблю быть все время одной. Так меня это лечит. Неужели вас это не лечит?

— Таких, как мы, много сейчас развелось. Всегда одни, — сказала она.

— Так ведь хорошо же, — удивилась я. — Расскажите, а что снится вам?

Она рассказала мне несколько снов, как волосы вместо лука режет и сыплет в суп, как ей снится, чтобы попасть в московское метро, надо быть одетой в косоворотку, быть парнем белесым и кидать о мраморную стенку еще советские пятаки — тогда попадешь к вагонам.

— Какая вы все-таки русская! — сказала я ей на это.

Ночью она вдруг «пришла» ко мне.

— Значит, не так, не так, — говорила она пожилому «принцу» в темноте. Говорили они на русском. Наконец в полумраке проступили очертания, и я увидела его. Пергаментное лицо всеми своими морщинами свисало над ней, даже с рук стекали складки кожи, но глаза исступленно горели, как у молодца. Он был похож на исхудавшего постаревшего льва. — Можешь ударить меня?

— Но как? Я не могу…

— Тогда все будет плохо, мне нужно только так, давай!.. — командовала она с отчаянием. («Где же ее муж?» — думалось мне в этот момент, но тут я вспомнила, что он еще более обезумевший, чем этот яхтсмен: на почве бизнеса постоянно заговаривался и напивался. Был бесцветный, в беловатых рубашках то в рубчик, то в маленький крестик, белоглазый и теоретически развратный, пикировался на словах, любил причинять сердечную боль и всматриваться в лица оскорбленных, если вкратце.)

— А куда? По чему ударять?

— Дай свою руку, вот так… И сильнее… — Она приложила его крупную ладонь с белыми длинными ногтями к своей щеке.

Я проснулась от звука открывающегося бельевого шкафа. Она, «Четвертый» человек, стояла ко мне спиной и перебирала сложенные стопочкой наволочки. Тяжко вздыхала своей ситцевой спиной с рисунком крупных русско-советских цветов.

— Пора вставать! — сказала она детским голосом, оглянувшись.

«Она разговаривает молодым голосом, потому что души не стареют», — подумала я.

— Еще чуть-чуть посплю, — сказала я ей на воздух. — Как тебе этот город? Ты ведь никогда здесь не была. И вообще никогда не была за границей.

Она укоризненно покачала головой.

— Я три раза была на курортах с дедушкой, — сказала она мне совсем забытую фразу из детства. — Три раза в Ессентуках, Сочах, Геленджике… — Постояла молча. — Я сейчас встретила Таню! — Белым пухлым пальцем она поскребла пятно на стене. — Нам тут так весело! — и спряталась за шкафом.

Я опять проснулась. Значит, прощай, Таня?!!

Призрак никогда не обманывал меня, всегда спускал самые точные данные, несколько раз мне снились от «Четвертого» досье на очень беспокоящих меня людей — помню, в одной анкете были перечислены любовницы, а напротив их фамилий мнение того мужчины, с кем они были связаны. Меня поразила характеристика одной из них: была любовница, теперь — «просто человек». Что бы это означало, особенно эти привешенные кавычки, может, это его цитата? Еще в одном присланном досье совсем на другого знакомца были продемонстрированы старомодные фотографии из ателье — отца и матери этого мужчины — и такая фраза: «Он переживет ее на несколько лет». Зачем это сообщалось мне? Иногда и там бывали сбои, небрежности и неполадки, и сведения ошибочно поступали в мой адрес. Мне снились разложенные портмоне, в которых лежали фотографии детей, о которых никто не заикался, из порванных отсеков торчали деньги — и указывалась точная их сумма. Или иногда спускалась отрезанная Голова, но живая, с полузакрытыми глазами, с набеленным лицом то ли мужчины, то ли женщины, и Голова эта отвечала на весь вопрос о человеке: НЕ-Е-Е-Т. Только отрицательный ответ давала. И глаза ее закрывались уже до конца. И так потом и оказывалось — ничего не получалось с этим персонажем. Где-то существовал этот архив… «Четвертая» всегда устраивала встречи с мертвецами, нагоняла их ко мне в комнаты во всех городах мира, но никогда — живых. Иногда по ее протекции я даже спускалась под землю к одной умершей десять лет назад женщине — там у нее была кухня с теплым желтым электрическим светом, как в бомбоубежище, она обняла меня за плечи, крепко, как живая… Тогда та женщина сообщила кое-что важное, сев напротив и сжав мои руки, вглядываясь ненастойчиво несчастным и прекрасным своим лицом. Когда-то она выбросилась из окна, умерев уже в воздухе от разрыва сердца, не долетев живой до земли. У нее были длинные рыжие волосы. После ее смерти семья пошла прахом… Потом слой за слоем — помню эти разноцветные слои земли — я была поднята наверх и оказалась уже стоящей ногами на Ваганьковском кладбище у самой ограды на ее могиле, рядом с могилой балерины.

Я вышла на балкон. «Ну почему и тут до меня доходит? Не оставляет? Потому что тут вода…» — неостро размышляла я, отмечая на асфальте лужи. Было еще далеко от рассвета. Эх, Таня…




Рената Литвинова