Напротив окна, на обоях в мелкий цветок, висели часы. Старые, с потертым деревянным корпусом и облупившимся лаком. С большими кручеными позолоченными минутными стрелками. И тонкой секундной которая, с тяжестью перемещалась по выпуклому циферблату с огромными черными римскими цифрами. Она с грохотом и усталостью спускалась вниз до цифры «шесть», и, с еще большей, усталостью медленно поднималась к цифре «двенадцать», и задерживаясь там, на неуловимое человеческому глазу мгновение, продолжала свой усталый круговорот. За стеклянной дверцей медленно покачивался потертый маятник, поскрипывая своими пружинами. Часы остались от прежних жильцов, а им, видимо, от предыдущих обитателей старого дома. И будто они живые, наполняли комнату живым шумом, будто кто-то невидимый жил в доме, и заполнял комнату тихими шоркающими шагами. Часы сами себе отмеряли время, царапая внутреннюю гладкую сторону помутневшего стекла. Отмеряли они время и нам, временным обитателям этой квартирки. Заводной ключик был кем-то когда-то потерян, да он собственно и не нуждался, каким-то магическим образом часы шли, не отставая по несколько лет. Отмеряя расстояние железным звоном ровно в двенадцать.
Но ничто не было таким живым как эти часы в доме. Молодой студент Иван, вскрикивал, подпрыгивая с дивана, держась обеими руками за свою кучерявую голову, что уже третий час ночи и пора бы быть дома, и порой убегал не попрощавшись, а порой он просто убегал и возвращался с очередной бутылкой дешевенькой водки и банкой кильки в кармане своей цветастой рубахи. Время было для него без границ. Стас, худощавый работник завода с пустыми серыми глазами, наоборот ждал когда минутная стрелка пересечет черную римскую цифру – что бы остаться, он не любил свою семью и квартиру с низкими потолками и старался всегда остаться в чужих, более теплых стенах. Часы и время в них, были для него надеждой на спасение. Или молодая жена Люба, с тонкими белыми руками, ждала с замиранием сердца после шести вечера у окна своего супруга, вглядываясь в темноту улицы и вслушиваясь в кипение кастрюль, и ей казалось оно вечным; и, поглядывая на часы, ломая белые пальцы, она поторапливала секундную стрелку. Или конопатый школьник Ванечка, просыпаясь за двадцать минут до будильника, слушал в темноте удары секундной стрелки, смотрел на тонкую полосу просачивающегося света из-под двери и ждал маминых шагов, и так ему не хотелось в школу, что хотелось остановить время. Или те самые долгожданные шесть двадцать, когда начинался фильм про тяжелую, но красивую жизнь. Или четыре тридцать пять, когда за окнами белел колющий рассвет, когда от железных ударов все еще звенели стены и еще одна бессонная ночь позади. Или те сладострастные минуты, когда Андрей растворялся в своей любимой женщине, когда он пытался ее удержать в себе, вдыхая ее запахи, но часы жадно забирали время у него, и до рассвета оставалось с каждой минутой меньше…
Часы приносили в дом что-то теплое и светлое. Их потемневший шершавый корпус в серой пыли, скрипящие петельки – все обладало завораживающим эффектом времени. Возможно, прикасаясь к их ажурным стрелкам, казалось, что можно прикоснуться ко времени и остановить пальцами секунды… Казалось, что время заперто в деревянной коробочке. Люди, словно заперты в деревянной коробочке времени. Но никому не удавалось остановить настенные часы, время шло своим ходом, а людские жизни своим.