Одинокая птица над полем кружит.
Догоревшее солнце уходит с небес.
Если шкура сера, а клыки, что ножи,
Не чести меня волком, стремящимся в лес.

Лопоухий щенок любит вкус молока,
А не крови, бегущей из порваных жил.
Если вздыблена шерсть, если страшен оскал,
Распроси-ка сначала меня, как я жил.

Я в кромешной ночи, как в трясине тонул,
Забывая, какой над землёй небосвод.
Там я собственной крови с избытком хлебнул,
До чужой лишь потом докатился черёд.

Я сидел на цепи и в капкан попадал,
Но к ярму привыкать не хотел и не мог.
И ошейника нет, чтобы я не сломал,
И цепи, чтобы мой задержала рывок.

Не бывает на свете тропы без конца,
И следов, что навеки ушли в темноту.
И ещё не бывает, чтоб я стервеца
Не настиг на тропе и не взял на лету.

Я бояться отвык голубого клинка,
И стрелы с тетивы за четыре шага.
Я боюсь одного-умереть до прыжка,
Не услышав, как лопнет хребет у врага.

Вот бы где-нибудь в доме светил огонёк,
Вот бы кто-нибудь ждал меня, там, вдалеке,
Я бы спрятал клыки, и улёгся у ног.
Я б тихонько притронулся к детской щеке.

Я бы верно служил, и хранил, и берёг
Просто так, за любовь — улыбнувшихся мне.
Но не ждут, и по-прежнему путь одинок,
И охота завыть, вскинув морду к Луне.

(с) откуда не знаю.