Если столкнёшься с Другим внутри себя - убей его.
Если столкнёшься с Любящим - убей Любящего.
Если столкнёшься с Учителем - убей Учителя.
Если столкнёшься с Буддой - убей Будду.

"Послушай, Валя, неужели ты никогда не был влюблён?" - спросил у Шута кто-то из родственников. "Я же вас не спрашиваю, какими болезнями вы болели в детстве", - ответил Шут.

Она требовала от Шута невозможного. Она говорила: "Вот звезды, смотри на них, они теплые". Шут смотрел на них и ежился от холода - ведь истинный свет всегда холоден... Она говорила: "Вот цветы, понюхай, они чудесно пахнут". Шут нюхал цветы и морщился - ведь по-настоящему прекрасные цветы вырастают лишь у того садовника, который не жалеет на них удобрений... Она говорила: "Вот люди, люби их, они добрые". Шут любил их и страдал от их жестокости... Шут улыбался ее неопытности, а она грустила. Она была подобна человеку, стоящему у входа в город, но не замечающему на городских ворот, ни самого города.

Рассказывают, что у одного человека пропал топор. Подумал он на сына своего соседа и стал к нему приглядываться: ходит как укравший топор, глядит как укравший топор. Но вскоре тот человек стал вскапывать землю в долине и нашел свой топор. На другой день снова посмотрел на сына своего соседа; ни жестом, ни движением не походил он теперь на вора...

Мы молчали и следили за тем, как молчат другие. Мы учились у них молчать...

Но все-таки есть на свете Бог! И он - Добрый!

Мы и прежде были чужими друг другу, но в нашей отчужденности было нечто общее, связывающее на - слепота и глухота наши, наверно.

Я узнаю ее движения, ее манеру говорить и вести себя настолько, что заранее могу предсказать, как она поступит в следующую минуту: улыбнётся ли, нахмурится ли и как улыбнется, и как нахмурится, - я все это узнаю, но ничего к ней не чувствую.

Бедные женщины! Почему они всегда страдают, когда мы восстанавливаем свое равновесие?

Счастье - это когда человек не думает о том, счастлив ли он.

А представляешь себе: снять какой-нибудь петербургский двор, сначала так, как его увидел бы Раскольников, потом - как Свидригайлов, потом - как Сонечка Мармеладова.

Понимаете, еще то дого как она появилась, я уже почувствовала ее, раньше самого Аркадия... Нет, это не было ощущением чужого присутствия, узнаванием соперницы, вторгшейся в мою жизнь и вставшей между мной и моим мужем, - я лишь потом сформулировала для себя, что у Аркадия есть другая женщина... Как бы это точнее выразить?.. Представьте себе: вы летите в самолете, и вдруг самолет начинает падать, а вы, еще не успев ужаснуться, думаете: Господи, я столько раз читала о том, как это бывает. А вот теперь это происходит со мной. Не может быть!.. Я поняла, что все теперь бесполезно: хочешь - кричи, хочешь - молись Богу, хочешь - вспоминай свою жизнь; все равно рано или поздно наступит этот страшный последний удар. Потому что все кончилось уже тогда, когда самолет начал падать.

Я схватила пальто и выбежала на улицу. Я не отдавала себе отчета в том, что делаю. И я ничего не помню. Помню лишь, что мир показался мне сплющенным. Будто сдвинулись дому, стиснув поле, на краю которого стоит наш дом, а все окружающее - улица, фонари, деревья - стало словно продолжением меня самой, таким же испуганным, таким же живым, кричащим. Словно мир стал моими нервами, плотной паутиной кровоточащих волокон, а я бежала сквозь нее и рвала их в клочья, натягивала и рвала, и чем быстрее бежала, тем сильнее натягивала и тем больнее рвала, и тем страшнее мне было остановиться...

Нет, такой боли я еще никогда не испытывала. Понимаете, это когда все, на что ты натыкаешься взглядом, словно впивается в тебя, режет, душит, жжет: угол подоконника, пуф вохле торшера, часша с блюдцем на кухонном столе - все это твоей болью словно пропитано, вернее, усиливает то, что горит и корчится внутри тебя. А если закрыть глаза, то совсем уже невыносимо становится... Впрочем, это невозможно объяснить.

Я зачем-то села на эту трубу и, глядя на камень, вдруг подумала: неужели и он будет причинять мне боль? Неужели нельзя так сделать, чтобы он был сам по себе, простым камнем, никакого отношения ко мне и моей прошлой жизни не имеющим, ни о чем не напоминающим? Пусть он будет тем единственным в мире предметом, глядя на который я смогу если не отдать ему часть своей боли, то по крайней мере не черпать из него дополнительные страдания. Я принялась напряженно всматриваться в этот камень, старательно изучая каждую выемку в нем, каждый выступ, при этом пытаясь ни о чем не думать, ни о чем не вспоминать, а как бы впитывать то, на что смотрела, пропуская через себя, погружаясь в это каменное бесчувствие...

Видите ли, я постепенно поняла, что для того, чтобы выжить в этом мире и не сойти с ума, надо сходить с ума нарочно. Не заболевать сумасшествием, а лечиться им. Это, знаете ли, как сделать прививку...

Я поняла, что до тех пор, пока я буду считать себя и свои переживания центром вселенной, единственным содержанием мира, я буду как бы на середине шоссе - понимаете? - и со всех сторон на меня будут нестись машины: меня будут сшибать, давить, волочить за собой...

Представьте себе, то вы вспоминаете какой-то эпизод из вашего прошлого, но вдруг заставляете себя прервать воспоминания, смотрите себе под ноги, видите, скажем, камень или что-либо ещё, быстро отворачиваетесь от него и усилием воли заставляете себя как можно точнее представить этот только что увиденный вами предмет. А потом продолжаете свои воспоминания с того места, где вы их прервали, но, вспомнив самую малость, снова сосредотачиваете все внимание на каком-нибудь предмете. Ну, и так далее... Так я и поступала. И постепенно память моя словно трескалась, расползалась в разные стороны, а сквозь трещины проглядывали желтые цветочки мать-и-мачехи, выступы и выемки камня, голые кусты и за ними широкое и мертвое поле, которое словно заполняло меня изнутри, становясь как бы единственным моим содерданием, в котором уже все слилось и смешалось - и прошлое, и настоящее, и будущее...

Дай Бог ей найти его! Дай Бог ему вынести свое счастье.