«- Как хорошо здесь… - сказала, наконец, дама в белом бурнусе. – Сознайтесь, что и северная природа прекрасна?
- Как везде. Где бы ни взглянул человек и когда бы ни взглянул на природу, на жизнь с раскрытой душой, прямо, бескорыстно – они дадут бездну наслаждения.
- Это правда. Всем на свете можно любоваться, если только хочешь. Мне часто приходит в голову странный вопрос: отчего человек умеет всем наслаждаться, во всём находить прекрасное, кроме в людях?
- Понять можно отчего, но от этого не легче будет. Мы носим в наших отношениях с людьми заднюю мысль, которая тотчас убивает самой дрянной прозой поэтическое отношение. Человек в человеке всегда видит неприятеля, с которым надобно драться, лукавить и спешить определить условия перемирия. Какое ж тут наслаждение?
Мы с этим выросли, и отделаться от этого почти невозможно; в нас во всех есть мещанское самолюбие, которое заставляет оглядываться, осматриваться; с природой человек не соперничает, не боится её, и оттого нам так легко, так свободно в одиночестве; тут совершенно отдаёмся впечатлениям; пригласите с собой самого близкого приятеля, и уже не то.
- Я вообще мало встречаю людей, особенно таких, которые бы мне были близки; но думаю, что есть, что может быть, по крайней мере, такое сочувствие между лицами, что все внешние препятствия непонимания пали между ними, они не могут помешать друг другу ни в каком случае жизни.
- Я сомневаюсь в продолжительной полноте такого сочувствия: это всё говорится только. Люди, совершенно сочувствующие, ещё не договорились до тех предметов, где они противоположны; но, рано или поздно, они договорятся.
- Всё же, пока они не договорились, могут быть минуты полной симпатии, где они не мешают друг другу наслаждаться и природой и собой.
- В эти-то минуты я только и верю. Это святые минуты душевной расточительности, когда человек не скуп, когда он всё отдаёт и сам удивляется своему богатству и полноте любви.
Но эти минуты очень редки; по большей части мы не умеем ни оценить их в настоящем, ни дорожить ими, даже пропускаем их чаще всего сквозь пальцы, убиваем всякой дрянью, и они проходят человека, оставляя после себя болезненное щемление сердца и тупое воспоминание чего-то такого, что могло бы быть хорошо, но не было.
Надобно признаться, человек очень глупо устроил свою жизнь: девять десятых её проводит в вздоре и мелочах, а последней долей он не умеет пользоваться.
- Зачем же терять такие минуты, когда человек знает им цену? На вас лежит двойная ответственность, - заметила Круциферская, улыбаясь, - вы так ясно видите и понимаете.
- Я не только такими мгновениями, я дорожу каждым наслаждением; но ведь это легко сказать: не теряйте такие мгновения; одна фальшивая нота – и оркестр погиб. Как отдаться вполне, когда тут же рядом видишь всякие привидения… грозящие пальцем, ругающиеся…
- Какие? Не собственные ли это капризы? – заметила Круциферская.
- Какие? – повторил Бельтов, которого голос мало-помалу изменялся от внутреннего движения. – Трудно мне вам объяснить, а для меня это очень ясно; человек так себя забил, что не смеет дать воли ни одному чувству».
Из книги “Кто виноват?” (А. И. Герцен)