- Сыграй для меня, - попросил он своим нежным, вкрадчивым голосом. И снова, как много раз прежде, пряча полные печали глаза, она садилась за рояль. Тонкие пальцы касались черно-белой лестницы, извлекая из проваливающихся ступеней звенящие звуки... Но почему каждый раз в чарующих переливах ей слышались жалобные стенания, а сердце отзывалось такой болью, что хотелось выбросить его вон? 
Раз за разом она робко касалась клавиш в надежде, что однажды они откликнуться живой трепещущей мелодией, звучащей внутри нее самой, но те отзывались донельзя грубыми в своей простоте нотами, немыми, не отражающими ничего, кроме определенных частот. Ей хотелось заткнуть уши и броситься вон, никогда больше не прикасаться к музыке, которую она невольно калечила. Но он просил, и она не могла сказать: "Нет!"
Порой, стоя на залитом лунным светом балконе и глядя на изломанные тени, она чувствовала как плещутся в ней не находящие выхода звуки, сплетаясь в музыкальные фразы невообразимой красоты.  И казалось, она могла бы дать им свободу и жизнь, если бы кто-то показал ей как... Так часто в мечтах она уходила к своему воображаемому Учителю и знала, что этому не бывать никогда. Просто потому что для него ее музыка, какой бы она ни была, - жизнь и надежда на будущее.  Он слушал ее с неизменной улыбкой, а его слова даже после самой провальной ее игры, когда она не могла сдержать слез и ее пальцы соскальзывали с нот, не были пустыми похвалами. Он правда любил ее игру. Любил такой, какой она была, отчего-то принимая бездарность за совершенство. А она лгала ему, улыбаясь и украдкой смахивая слезы, стараясь не смотреть на инструмент, становившийся для нее пыточным орудием. И оставалась, хотя должна была уйти...
- Сыграй мне, - просил он мягко, и она играла, выбивая из клавиш дикие вскрики, тщетно пытаясь унять рыдания рояля... Играла вновь и вновь... Пока однажды в темноте погруженного во мрак ночи дома "случайно" не пролила себе на руки кислоту...