- Я не вовремя?
- Ну, как тебе сказать...
- Так и скажи!
- В общем, немного времени у меня есть...
Я слышу твое дыханье.
И это все, что у меня есть.
Потому что сказать тебе нечего.
Именно мне.
Наверное, с кем-то другим ты ведешь долгие разговоры, и тебе есть что сказать.
А для меня нет ничего.
Поэтому говорю я.
Говорю и говорю в пустоту, в молчание, наполненное вежливым невниманием и легкой - еле ощутимой! - иронией. А еще я слышу какое-то побрякивание.
- Что это гремит?
- Где?
- Ну, у тебя там?
- А! Это я семечки грызу.
Мгновенно я ощущаю маслянистый, сдобный аромат жареных семечек, их подсолнечный навязчивый вкус.
- А что ты еще делаешь?
- Когда?
- Сейчас.
- Сейча-ас...
- Играешь?
- Ага.
- Во что?
- В сапёра.
Шаг вперед, осторожно, сначала носком, потом всей ступней, пытаясь почувствовать - есть ли там, в глубине, эта маленькая машинка, эта консервная баночка со смертью... Нет! Пронесло, про... Ба-бах!!!.. нет...
И я умираю.
Зачем я звоню тебе, зачем?
Неужели для того, чтобы каждый раз, повесив трубку, испытывать это медленно тающее - как кусок льда - отчаянье? Отчаянье, которое я пытаюсь разбавить глотком ледяной водки, выпитой прямо из горлышка бутылки, под прикрытием приоткрытой дверцы холодильника. А потом, сидя с пультом в руке на продавленном диване, я мрачно смотрю на сменяющие друг друга каналы, где все одно, все одно, все одно...
Чужая жизнь, чужая любовь, чужая смерть.
А ведь я помню, помню, как дрожала твоя рука, как белело во тьме твое запрокинутое лицо, как сбивалось дыхание и сердце... билось где-то в горле... и на пол упала подушка... а ты...
А ты даже не заметишь, если я перестану звонить.
А я перестану.
Зачем мучиться, зачем говорить в пустоту, зачем нянчить отчаянье?
Я не буду звонить. Никогда больше я не буду тебе звонить.
Вот только сейчас, сегодня, последний раз, самый последний, мне так нужно услышать твой голос, твое дыхание... Последний раз.
- Я не вовремя?